– Я вот с уловом, – приподнял Опанька кукан, – наварим давай. Или домой поедешь?

– Я здесь теперь.

– Всё? – В голосе сторожа послышался испуг.

– Угу… Жду вот, когда дым пойдет. Но не жгут чего-то.

– Потроша-ат. Им всё в дело…

Дмитрий поморщился:

– Не надо.

– У, понял-понял… Как, ушицу заварганим?

– Не хочу. Вари… Я в подсобке себе устроил – там пока поживу…

«Пока, – повторил мысленно и так же мысленно спросил Опаньку: – Мне-то есть куда потом, а тебе?»

Не спросил, конечно. Ушел в подсобку, лег на нары не раздеваясь, поверх покрывала, накрылся курткой. Стали лезть мухи, комары; перетянул куртку на голову. Спрятался.

Почти два месяца удерживал Дмитрий лесопилку. За это время в городе был считаные разы – проведал родителей, всячески уверял их, что дела идут нормально. Продуктами затаривался в магазине возле колонии, у поселенцев покупал бензин для «Нивы». Деньги они брали неохотно, требуя водку, которую в их магазин не завозили, но у Дмитрия водки не было. «Не езжу в город, комиссию жду насчет компенсации», – объяснял, заодно давая понять, что с лесопилкой дело в процессе решения и жечь нельзя.

Но на самом деле было иначе. Разбирательство в суде застопорилось, заявления в разные краевые инстанции возвращались в район. «Замкнутый круг», – привычно объясняли это себе Масляковы. И чем, как разорвать этот круг – непонятно.

Родители получали пенсию, помогал Олег, а Дмитрий был хоть и защитником семейного дела, но в то же время вроде как и нахлебником. По крайней мере себя так ощущал. Подумывал начать снимать оборудование лесопилки, продать двигатели, пилу – и не решался приступить. Все надеялся.

Рыбачил, рыбой и питался в основном – варил, жарил кое-как на печке. Шли по большей части ельцы, окуни, сорога, пескари, которых у них называли «мокчёны» и ели далеко не все. Брезговали. Но иногда попадались и ленки, хариусы, причем нередко в тех местах, где им совсем не место, – не на быстрине, а в заводях. Будто с ума сошли от перемен на реке.

А река менялась чуть ли не на глазах. Расползалась в стороны, течение было какое-то круговое, а то и обратное. И порой, когда Дмитрий видел, как вырванный куст или коряга плывет к истоку, пугался, что тоже спятил.

Часто жужжали моторные лодки, бухтели паромы и баржи. Что-то всё вывозили и вывозили с верховья.

В конце августа Дмитрий получил важное и тревожное известие. Как раз рыбачил недалеко от лесопилки, а по реке спускались на моторке двое в окружении мешков.

Неожиданно лодка свернула, мотор с жужжания перешел на прерывистые взвивы, а потом и умолк. Мужики приближались к Дмитрию.

«Блин, всю рыбу распугают!» – разозлился он; здесь неплохо брало.

– Здоро́во! – не причаливая, упираясь в дно веслом, сказал дядька лет шестидесяти. – Ты Маслякова сын?

– Ну да. А что?

– А мы Мерзляковы… Хм, похожие фамилии…

«Ради этого и подплыли?»

– Мы из Пылёва сами, – продолжал дядька. – У бати твоего бруса брали когда-то. Видим, пилорама стоит…

– Стоит. Но не работает.

– Да это понятно… В октябре гидру запускают. Накапливают воду. По восемь сантиметров в сутки поднимется… Пришлось вот картошку срочно копать…

Дмитрий покивал, желая, чтобы они поскорее отправились дальше. Чтобы исчезли. Не хотелось разговаривать. Только-только наступило в душе какое-то равновесие, приучился жить почти первобытно, привык к ожиданию набегов врагов, был готов их отражать; в определенном режиме жил. И вот подплыли свои и грузят.

– Слышали, распоряжение дано с пилорамой вашей разобраться, – продолжал дядька. – Мусора повсюду полно остается, а целых построек не должно быть. Так что будьте в курсе.

– А от кого слышали? – спросил Дмитрий.

– Знакомый в дирекции работат. У них совещание было, получили, сказал, втык за пилораму. Из Москвы может комиссия приехать, а она стоит…

– Понятно.

Лодка ушла дальше; Дмитрий попытался еще порыбачить, но не клевало, да и не стоялось уже на месте. Вроде бы ничего такого мужики не сказали, но тревога росла, превращалась в панику…

За эти месяцы поселенцы приезжали чуть не по два-три раза в неделю. Явно на разведку, хотя маскировали это под не очень-то ловкие поводы: предлагали купить то бензин, то солярку, продать железо. Иногда Дмитрий покупал бензин, но чаще аккуратно, без резких слов, отказывался. Не стоило их злить, провоцировать на ссоры. Они, видимо, только и ждали, когда Дмитрий пошлет их подальше, чтоб налететь… Дмитрий сдерживался, поселенцы уезжали.

Официальные власти не появлялись. Суд молчал. И до слов этих Мерзляковых Дмитрий уверился, что лесопилку просто бросили – дескать, сама собой утонет. В прямом смысле – концы в воду.

Но вот, оказывается, начальству – непонятному, многоголовому, неизвестно, кого именно представлявшему, государство или миллиардера по фамилии Баняско, – очень нужно, чтобы лесопилка перестала существовать до затопления.

Дмитрий долго ходил вокруг двигателей, пил и цепей и в конце концов решился: вывезет хоть что-нибудь, хоть что-то спасет.

Снял деревянный короб с мотора «Тайга», стал откручивать гайки. Мешали работать воспоминания, как радостно, с осторожностью устанавливали лет семь назад этот самый мотор. И вот толком не поработавшую, не отработавшую свою цену «Тайгу» приходится снимать.

Появился Опанька:

– Помочь?

– Пока не надо. – Лучше одному, наедине…

Дмитрий с Опанькой почти не общался. Виделся, конечно, постоянно – обитали-то в метрах друг от друга, – но разговоров избегал. Его раздражал, злил обустроенный, размеренный вопреки обстоятельствам быт Опаньки, его бодрость, песенки вполголоса. Казалось, что вот человек, долго мыкавшийся по свету, наконец нашел свое место, обрел смысл жизни.

Основным занятием Опаньки была заготовка дров. Притаскивал лесину, долго швыркал ножовкой. Отпилив чурку, колол ее на поленья. Снова швыркал… Складывал поленницы вокруг сторожки, словно воздвигал еще одни стены.

– Теплее будет, – похлопывая по поленницам, объяснял. – От ветра защита.

Дмитрий пожимал плечами, удивляясь его уверенности в том, что будет здесь зимовать. Потом понимал: да нет, не уверенность, а надежда. Надежда, стремящаяся стать уверенностью. Дескать, вот так всё и будет. Оставят их в покое, бросят, забудут. И вода остановится рядышком…

А на что еще надеяться? Он, Дмитрий, если прижмет по-настоящему, сядет и уедет к родителям, а Опанька?.. И в дом престарелых не пустят – молод еще для престарелого.

Может, потому и не сходился с ним близко, не вел откровенных бесед у костра, не ел им приготовленное, чтобы потом, когда придется оставлять это место, не чувствовать вину перед этим вновь лишившимся приюта мужичком. «И так даю ему пожить, – успокаивал себя Дмитрий, – даже в лучших условиях, чем сам. Сторожка – почти изба, а у меня – сарай. Вот-вот насквозь промерзнет».