несправедливы к ней, брат! Она умеет подавлять низменные чувства.

— Все равно. Сейчас целесообразнее забирать дело в мужские руки.

— Осмелюсь возразить вам, — голос Заленского внезапно обрел твердость. — Устранить княгиню нельзя. Вы знаете, она была в Варшаве…

— С вашего ведома?

— Вельможная пани не спрашивала позволения. А вы находились при царской особе, и я…

— Хорошо, хорошо… Что же она привезла?

— Письмо Станислава. К сожалению, княгиня не соблаговолила показать мне…

— Разделяю ваше сожаление, — произнес Броджио и стукнул каблуком о каменный пол. Щелчок прозвучал пушечно, и иезуит вздрогнул.

— Дивная акустика, — восхитился Заленский.

Лицо его рдело нестерпимо, вбирая все потоки свечного света. А старуха в рогатом чепце, — Броджио все время ощущает ее присутствие, — словно шевелит тонкими, злыми губами…

— Содержание письма мне известно, дорогой брат, — услышал Броджио. — Из варшавского источника.

Заленский сделал паузу, чтобы насладиться эффектом.

— Король собственноручно, подписью подтверждает обещанное прежде, через третьих лиц, — зашептал он. — Речь Посполитая гарантирует Мазепе княжество Черниговское и господство над Украиной в качестве коронного гетмана. Король выражает желание, чтобы казак до весны порвал с царем.

— До весны? Слишком рано.

— Мазепа придерживается того же мнения. В Варшаве получен его ответ. Он ссылается на то, что полки разбросаны, что между полковниками нет согласия. Нет и в самой Польше. Гетман рекомендует королю сперва привести к единству Речь Посполитую.

— Браво, казак!

Прихожанин, зашедший помолиться, придержал шаг, оглянулся. Броджио понизил голос:

— Это как раз то, что нам нужно. Казак достаточно осмотрителен.

— Послушайте, досточтимый брат, как чубатый водит за нос своего генерального писаря! Письмо короля отправлено в Киев, игуменье. Будто бы для передачи москалям. Гетман продиктовал донесение канцлеру Головкину, мечет против Станислава молнии.

Действительно, хитрости его не учить, Мазепу. Броджио почти простил ректору назойливое самодовольство. Сведения ценные. Разумеется, мать гетмана, игуменья Петерского монастыря, глубоко запрятала документы. Москалям они вряд ли когда-нибудь достанутся.

— Это не все, падре. В варшавском пакете была еще записка княгини. Казак сжег ее в присутствии Орлика, воскликнув: «Проклятая баба меня погубит!»

— Она надоела ему, мне кажется.

— Не думаю. Дульская нам полезна, брат. Она была на рауте в Жолкве, сидела рядом с Шереметевым. Меншиков при ней отозвался весьма нелестно о гетмане. Я предложил немедленно сообщить ему. Вы понимаете, мне не следует учащать свои визиты к казаку. Мы условились не встречаться без чрезвычайной надобности.

…Старуха в черном чепце с рогами выступает из зыбкого мрака, из могилы, повторяет каждое слово. Сгинь, проклятая!

Чему он так радуется, Заленский? Упивается своим ректорством? Улыбка словно приклеена. Он себе на уме, ликующий боров. Ему повезло — посол императора, привязанный к царскому двору, не мог поспеть везде… Толстяк сблизился с Мазепой, сделался другом Дульской, а значит, и Вишневецких.

На мгновение Броджио перестал слышать стремительный шепот ректора.

— Благословите, брат мой! Казак посылает меня в Саксонию, посмотреть на шведское войско. Заглянуть в зубы союзнику, — и Заленский затрясся от сдавленного смеха.

— Не возражаю, — бросил посол. — Теперь будьте добры выслушать меня.

Осторожность Мазепы заслуживает похвал. Нужно пользоваться доверием царя, доверием безграничным, — гетман для Петра поистине второй фаворит, после Меншикова. Отойти от царя надлежит в последний, решающий для исхода войны момент, одновременно с Вишневецким. Ставка на Карла, ибо Станислав не полководец и на троне потентат временный. Император далек от симпатий к лютеранину, но не желает и усиления Московии.

— Напоминайте казаку — не быть ему князем без соизволения императора. Иосиф, а также его святейшество надеются, что гетман откроет двери для унии, иначе…

Броджио простился поспешно — хотелось побыть одному и подумать. Чутье подсказывало — лучезарное благодушие Заленского скрывает недоброе.

6

Приближаясь к Венеции, Борис Куракин возвращался в юность.

Из тумана, окутавшего город в ранний утренний час, возникала Франческа, тянула к Борису смуглые руки. Он приникал губами к плечу, обрызганному родимыми пятнами. Ветер, качавший галеру, нес дыхание Франчески, запах ее волос.

Но палаццо Рота было наглухо заперто, и на стук никто не появился. Железную колотушку — шар, зажатый в когтях хищной птицы, — тронула ржавчина. Хозяин боттеги на углу сказал, что синьора умерла, а синьорина в Венеции не живет. Синьорина? Да, Франческа не замужем.

Где она? Кабатчик помялся. Он не из тех, что разносят сплетни. Три года назад, похоронив тетку, синьорина уехала в Мантую. Ее позвала к себе тамошняя герцогиня. Иногда сюда наведывается нарочный от синьорины — ведь дом по-прежнему в ее владении.

Борис вытащил кошелек, и кабатчик понял мгновенно — он не упустит нарочного, даст знать госпоже Франческе о приезде кавалера.

— Кавалер из Московии, — сказал Борис и назвал гостиницу в Риме, одну из лучших, как утверждал Броджио, «Герб Франции».

Что-то мешало открыть свое имя, дольше говорить о Франческе с неопрятным, вороватым на вид хозяином матросского кабака, в сыром подвале, где все пропиталось духом кислого вина.

Солнце не разогнало туман, Венеция тонула в нем. Звонница купола собора святого Марка, фигуры мавров на башне проступали смутными тенями. Венеция не принимала Бориса и словно не узнавала его, постояльца Ламбьянки, ученика навигацкой школы.

Проделав остаток пути за десять дней, Борис Куракин, посол «без характеру», то есть не аккредитованный постоянно, прибыл в Рим двадцатого марта в пятницу. В Рим предпасхальный, истомленный постом, изголодавшийся по скоромной пище.

Под окнами гостиницы нескончаемо шаркали ноги — босые, усталые ноги пилигримов. Люди шагали издалека, с севера. Теплую одежду, которая хранила их на Апеннинах, паломники скатали, привязали к котомкам, и неуклюжая ноша била людей, гнула к земле. Борис смотрел на лохматые, опущенные головы, на рубахи, черные от дыма костров, сам чувствовал себя бездомным, потерянным в Вечном городе.

Каменная громадность Рима облегала его. Камень громоздился на семи холмах дворцами, храмами, меж коих влага пробивалась струйками фонтанов, хиреющих от жажды, слабым потоком Тибра, уже обмелевшего.

Весна настала ранняя, сухая, речное ложе выбелено солнцем и словно засыпано костями, каменно затвердела почва. Повозки тарахтели оглушающе, будили Бориса среди ночи. А гул босых ног, подобный стону, слышался беспрестанно и стал привычен, как бой колоколов, объявляющих время, как вопли разносчиков.

Истирая землю, задубевшие ноги двигаются медленно, паломники сберегают силы для конечного подъема — к храму Тринита деи Монти, сиречь Троицы на Горах, осеняющему площадь Испании. Громадное множество заполняет приюты, устроенные возле церковного здания, — обширные залы тесны, одну постель делят двое, а то и трое странников. Благочестивое нашествие оседает уже у стен приютов, раскидывает тряпье, ставит палатки, отчего весь холм являет картину пестрого зловонного муравейника.

Невиданное зрелище поразило Бориса. Поистине