Потом я медленно побрела домой. Эти слова — “слепнуть от гнева” — никак не шли у меня из головы. Бывает, что все в порядке: “Здравствуйте, до скорого, располагайтесь, что будете пить, вам не трудно сделать потише, спасибо, пожалуйста…” Но в любой миг перед тобой может опуститься черный занавес. Ты внезапно слепнешь, не держишь дистанцию, на что-нибудь натыкаешься. Так бывает у всех или только у некоторых: дойти до предела и ослепнуть? И когда именно мы бываем настоящими: когда видим все четко или когда самые сильные, мощные чувства — ненависть, любовь — ослепляют нас? Ослепнув из-за Виттории, Энцо перестал видеть Маргериту? Отец больше не видел маму, ослепленный Костанцей? Я ничего не видела, ослепленная оскорбительной репликой Сильвестро? Роберто тоже мог быть ослеплен? Или он всегда, в любых обстоятельствах, под давлением любых переживаний, сохраняет спокойствие и ясность ума?

В квартире было темно и очень тихо. Видимо, мама решила провести субботний вечер не дома. Зазвонил телефон, я сразу ответила, не сомневаясь, что звонит Джулиана. Но это был Тонино, он сказал медленно и спокойно, что меня очень обрадовало, потому что теперь я воспринимала его спокойствие как некую возведенную им самим прочную конструкцию:

— Я хотел извиниться и попрощаться.

— Куда ты едешь?

— В Венецию.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Почему ты так решил?

— Потому что иначе я загублю свою жизнь.

— А что говорит Джулиана?

— Ничего, она не знает, никто не знает.

— Даже Роберто?

— Нет. Если он узнает, что я сегодня натворил, он перестанет со мной разговаривать.

— Но Джулиана ему все расскажет.

— А я нет.

— Сообщишь мне свой адрес?

— Как только смогу, я тебе напишу.

— Почему ты позвонил мне?

— Потому что ты все понимаешь.

Я положила трубку, мне стало грустно. Я пошла на кухню, выпила воды, вернулась в коридор. Однако на этом день не закончился. Открылась дверь комнаты, которая прежде была родительской спальней, и оттуда появилась мама. На ней было не повседневное платье: мама нарядилась, как на праздник. Она спросила, как ни в чем не бывало:

— Ты разве не собиралась в кино?

— Мы туда не пошли.

— А мы как раз идем. Как там на улице? Плащ надевать?

Из той же комнаты, и тоже нарядный, вышел Мариано.

8

Это стало последним этапом нашего затяжного семейного кризиса и одновременно важным шагом на моем трудном пути во взрослый мир. Я поняла — в то мгновение, когда решила вести себя вежливо и ответить маме, что вечер теплый, позволить Мариано привычно расцеловать меня и привычно бросить взгляд на мою грудь, — что остановить взросление невозможно. Когда за мамой и Мариано захлопнулась дверь, я пошла в ванную и долго стояла под душем, словно пытаясь смыть с себя их обоих.

Я сушила волосы перед зеркалом, и мне вдруг стало смешно. Во всем-то меня обманули, даже волосы у меня не были красивые: они прилипали к голове — добиться, чтобы они казались пышными и сияющими, никак не получалось. Что же до моего лица — да, в нем совсем не было гармонии, как и в лице Виттории. Но превращать это в трагедию было бы неправильно. Достаточно бросить хотя бы короткий взгляд на тех, кому повезло родиться с красивым, миловидным лицом, чтобы обнаружить, что за ним скрывается ад, ничем не отличающийся от ада, просвечивающего на некрасивых и грубых лицах. Сияние прекрасного лица, усиленное нежным выражением, сулило еще большее горе, чем лицо тусклое.

Например, Анджела после сцены в кино и исчезновения из ее жизни Тонино стала грустной и злой. Она подолгу разговаривала со мной по телефону, обвиняя меня в том, что я не встала на ее сторону, не возмутилась, когда ее ударил мужчина, что я считала правой Джулиану. Я пыталась с ней спорить, но тщетно. Она заявила, что обо всем рассказала Костанце и даже моему отцу: Костанца согласилась, что Анджела права, а Андреа пошел еще дальше: поняв, кто такой этот Тонино, чей он сын, где он родился и вырос, отец страшно рассердился — не столько на Анджелу, сколько на меня. Если верить Анджеле, он заявил: “Джованне прекрасно известно, что это за люди, она должна была тебя защитить”. “А ты меня не защитила!” — выкрикнула Анджела, и я представила ее нежное, прелестное, соблазнительное личико с белой телефонной трубкой у уха — у них дома в Позиллипо, — которое в этот миг было уродливее моей физиономии. Я сказала: “Пожалуйста, оставь меня в покое, делись теперь всем с Андреа и Костанцей, они явно понимают тебя лучше”. И повесила трубку.

После всего этого я очень сблизилась с Джулианой. Анджела неоднократно пыталась помириться, все предлагала: “Давай сходим куда-нибудь”. Но я всегда отвечала, даже если это было неправдой: “У меня дела, мне надо увидеться с Джулианой”. Давала ей понять или даже говорила открытым текстом: “Тебе со мной нельзя, Джулиана тебя не выносит”.

Я свела до минимума и отношения с мамой, перейдя на ничего не значащие фразы, вроде: “Сегодня меня не будет, я еду в Пасконе”. Когда мама спрашивала “Зачем?”, я отвечала: “Захотелось”. Я вела себя так, чтобы чувствовать себя свободной от прежних обязательств, чтобы было ясно: мне больше нет дела до мнения родных и друзей, до их ценностей, до их желания, чтобы я соответствовала им и тому, чем они себя считали.

9

Конечно, я все теснее сближалась с Джулианой ради того, чтобы сохранить дружбу с Роберто, не стану этого отрицать. Но мне казалось, что я действительно нужна Джулиане, — ведь Тонино уехал, ничего не объяснив, оставив ее одну противостоять Виттории и ее наглым выходкам. Как-то днем она позвонила мне страшно взволнованная и сообщила, что ее мать — разумеется, под давлением моей тети — потребовала, чтобы Джулиана заявила Роберто: “Или ты немедленно на мне женишься и переезжаешь в Неаполь, или мы разрываем помолвку”.

— Но я не могу, — говорила она в отчаянье, — он так устал, он сейчас занят работой, которая очень важна для его карьеры. Будет безумием с моей стороны потребовать: немедленно женись на мне. И вообще — я хочу навсегда отсюда уехать.

Ей все надоело. Я посоветовала объяснить Маргерите и Виттории, насколько Роберто нелегко; после долгих колебаний она так и поступила, но ни та, ни другая ей не поверили и опять стали давить на нее. “Они женщины темные, — жаловалась Джулиана, — они пытаются меня убедить, что если у Роберто на первом месте университет, а свадьба на втором, значит, он не так уж меня любит, значит, я зря трачу на него время”.

Атаки со стороны матери и Виттории возымели свое действие: вскоре я поняла, что и Джулиана порой сомневается в Роберто. Конечно, обычно она выходила из себя и сердилась на Витторию, которая нашептывала ее матери всякие гадости, но капля за каплей эти гадости постепенно заполняли голову Джулианы, повергали ее в тоску.

— Ты видишь, где я живу? — сказала она как-то вечером, когда я приехала к ней и мы прогуливались по унылым улицам около ее дома. — А вот Роберто сейчас в Милане, он вечно занят, общается со всякими умными людьми, иногда у него столько дел, что я не могу ему дозвониться.