— Совсем не так, — с невинным видом ответила она. — Мы с мастером Эдвардом говорили о том, как лучше всего играть драку в «Редсайдской истории».

— Мы оба ожидаем прослушивания, — добавил я, — так, Джейн?

Она скорчила на мгновение гримасу, но кивнула.

— Это было в высшей степени правдоподобно, — восхищенно отозвалась госпожа Синешейка. — Я как раз сегодня заседаю в жюри. Может быть, вы продемонстрируете нам всем свое искусство?

— Сколько угодно, — весело ответила Джейн.

— Чудесно! — воскликнула Синешейка. — Тогда увидимся.

Как только она удалилась на почтенное расстояние, Джейн обернулась ко мне и тихо прорычала:

— Мы не идем на прослушивание.

Пришлось согласиться — мне совсем не хотелось все время получать в глаз. Лучше всего было бы лишиться одной брови — и покончить со всем этим.

— Мы будем идти, — продолжала Джейн, — пока это не станет вызывать подозрения. Если кто-то подойдет достаточно близко, чтобы слышать нас, говори о том, что приготовить на обед и как ты недоволен плохо накрахмаленным воротником.

Мы зашагали дальше молча. Через некоторое время я спросил.

— Ты ждала меня. Тебе что-то нужно?

— Нет, а вот тебе кое-чего нужно. По Серой зоне пошел слух, что одному красному, унылому тугодуму без воображения и с зудом между ног, нужна помощь, чтобы покрыть одну альфа-пышечку у себя дома.

— Ничего не могу понять, кроме хорошо замаскированного «терпеть тебя не могу».

— Говорят, тебе нужно написать стих.

— Ты — лучший поэт в городе?

— Лучший из лучших.

Передо мной забрезжила слабая возможность — я попытался ею воспользоваться и предложил обсудить все это в «Упавшем человеке» за вазочкой печенья.

— Скорее я проткну себе язык шилом.

— Ты меня и вправду терпеть не можешь?

— Не тебя конкретно. Я, можно сказать, беспристрастна в том, что касается политики Цветократии. И ненавижу всех хроматиков одинаково.

— Есть ли смысл спрашивать тебя, что происходит в Ржавом Холме? И какое вы с Зейном имеете отношение к Охристому и продаже городских карточек?

— Нет никакого смысла.

— Я думал, ты скажешь… а в среду пусть будет баранина, — сказал я, завидев Смородини, глубоко погруженного в беседу с цветчиком насчет цветопровода, — и салат, а не овощи.

Смородини, заметив меня, просто кивнул, а что касается цветчика, он учтиво поприветствовал меня: «Эдвард».

— Мэтью, — ответил я, чем, очевидно, впечатлил префекта.

— Да, так вот, — сказала Джейн, когда они удалились, — о поэзии. Что там у тебя за киска?

Я глубоко вздохнул.

— Киску, как ты невежливо ее называешь, зовут Марена, Констанс Марена. Ее отец владеет веревочными фабриками в Нефрите. Мы встречаемся уже несколько лет, и более того…

— Думаешь, мне интересно?

— Не думаю.

— Правильно. Выслушивать в подробностях о твоих отчаянных попытках принести свою личность в жертву хроматическому улучшению для меня так же занимательно, как снимать слизняков с одежды детей. Вы любите друг друга?

— Уверен, что со временем мы станем относиться друг к другу с…

— То есть не любите.

— Верно, — вздохнул я. — Ей нужен красный, а моей семье — социальное положение.

— Чудовищно романтично! Ты ей говорил обо всем этом? Тогда между вами все пойдет на деловой лад. Можно сэкономить на цветах, шоколадках и стихах.

— Она все знает. Это лишь игра. Кроме того, у Роджера Каштана больше шансов, хотя ему не хватает красного цвета, ума, обаяния и внешней привлекательности. Вот это, — я протянул ей письмо, которое набросал, — можно использовать как черновик.

— Какой бред, — сказала Джейн, быстро просматривая мое послание. — И ты действительно собирался это отправить?

— Кусок про Караваджо вышел неплохо, — глупо ответил я, — и, пожалуй, важно упомянуть про систему очередей. Может, вычеркнуть абзац про кролика?

— Тут вообще нет никакого смысла, — отрезала она и начала писать на обороте листка бумаги, прямо на ходу, зачеркивая и начиная снова, точно художник, стремящийся поймать сходство.

Она выглядела просто прелестно, и не только из-за носа. Волосы, не завязанные в хвостик, время от времени падали ей на глаза, и она откидывала их за ухо, секунд на двадцать, — затем все повторялось. Я смотрел на Джейн, горячо надеясь, что она сочиняет медленно и мы обойдем город несколько раз. Увы, это оказалось не так.

— Вот, — сказала она через минуту, вручая мне готовый продукт.

Любимая, ты всех румянее и краше,

Алее, чем любой закат.

Да не порвется нить судьбы взаимной нашей,

Да будет прочной, как канат.

— Это… прекрасно, — пробормотал я.

Вероятно, не каждый мог оценить этот стих с первого раза, но, казалось, все слова подобраны правильно. К тому же они звучали умно, и метафоры имели отношение к веревкам, что не могло не понравиться матери Констанс. Еще важнее было то, что я так написать не мог.

— А где это поместить — в начале или в конце письма?

— Это и есть письмо, дубина. Поставь в конце «Тим», «Питер», или как тебя там, — и все. Никаких «целую», никаких «Мое сердце истосковалось по тебе, пупсик».

— Медвежонок.

— Не поняла.

— Неважно. Сколько я тебе должен?

— Можешь натравить на меня Констанс. Мне нужна от тебя услуга.

Я искоса поглядел на нее.

— Чувствую, речь не о том, чтобы почесать тебе спину или повесить пару полок.

— Нет. Что ты знаешь о Мэтью Глянце?

— О его цветейшестве? Немного.

— Но он твой родственник, живет в вашем доме, ты называешь его Мэтью при всех. Значит, он тебе это позволяет.

— Мы неплохо ладим, — согласился я.

— Мне надо знать, зачем он здесь.

— Ликвидирует утечку мадженты из трубы, он сам мне говорил.

— Я это слышала. Но мы не подключены к сети. Его пригласили, чтобы провести тест Исихары, но это не занимает три дня. Я хочу знать, зачем он здесь на самом деле.

— Ты хочешь, чтобы я шпионил за сотрудником НСЦ? За цветейшим?

— Надо же, сразу дошло. Я-то думала, придется объяснять куда дольше.

— Я не могу шпионить за своим родственником в четвертом колене!

— Нет, ты можешь. И будешь.

— Как-то ты слишком уверена.

Она склонилась ко мне.

— Ты сделаешь это для меня, красный. Несмотря на Констанс, ты влюблен в меня.