Внутри хаос, развалины, рухнувшие потолки. В комнате Павла – свисающий сверху камин. Над камином – античный горельеф I века до нашей эры: жертвоприношение императора Тита. В другой комнате, тоже над головой, над дверью мраморный омар. Все это надо разглядывать снизу, запрокинув голову, но осторожно, чтобы самой не провалиться куда-нибудь.

С фасада, у главного входа во дворец, – две аллегорические статуи итальянской работы: Война и Мир. Обе прекрасно сохранились в своих деревянных чехлах. Гатчинская сотрудница обрадовалась этим статуям, как живым. Сама же она прятала их в эти чехлы.

На фронтоне дворца значится: «Заложен 30 мая 1766 года. Окончен в 1781 году». Теперь можно было бы добавить: «Разрушен фашистами в январе 1944 года».

На одной из гатчинских стен – немецкая надпись химическим карандашом: «Мы здесь были…» и дальше дословно: «Когда Иван придет – тут все будет пусто».

И адрес: «Рихард Вурф, Штеттин, Уландштрассе, 2. Телефон Д-28-10-43».

Где-то сейчас этот «Вурф» (что по-русски означает «бросок»)? Уж не его ли это «выбросило» в снег на дороге между Гатчиной и Павловском, босого, с наполовину размозженной головой, с комьями кровавого льда вместо глаз, мертвого, запрокинутого? Из-под снега виднелась нашивка на рукаве: «ОС». Таких трупов мы видали много.

В самой Гатчине – отвратительные и страшные следы гитлеровского быта: тюрьма, дважды окруженная колючей проволокой, «Офицерский клуб», вывески на двух языках, немецком и русском: «Комиссионный магазин», «Булочная». И фамилии «владельцев»: Айсен, Маслянников.

При освобождении нашими войсками Гатчины там было обнаружено около четырех тысяч человек. Вот оборванный человек, тощий, бледный с перевязанной рукой, глядит – не может наглядеться на нас, приехавших из Ленинграда.

На пустынных дорогах, у мостов, началась уже жизнь, правда, еще военная, кочевая. Горят малые костры, в котелках закипает снеговая вода. В одном месте, видимо, только что прирезали лошадь.

На другом перекрестке походная канцелярия. Прямо под открытым небом стоит письменный стол и кресло, вынесенные из бывшего немецкого блиндажа. Человек в папахе озабоченно дует на чернила в баночке, отогревая их своим дыханием.

В реке Ижоре – два небольших наших полузамерзших танка: «За Ленинград» и «Суворов». Оба подбиты, и ледяная вода неустанно обмывает их раны, окрашиваясь ржавчиной, как кровью.

При въезде в Пушкинский парк Евгения Леонидовна, бывший здешний экскурсовод, закричала в восторге: «Руины целы!»

И действительно, искусственные романтические руины, еще екатерининских времен, остались в полной сохранности.

В самом дворце, невзирая на предупреждения сапера с собакой, Евгения Леонидовна промчалась по всем комнатам, большим и малым залам, галереям и переходам. В помещения, куда нельзя было проникнуть, она заглядывала со двора. Мы по мере сил старались следовать за ней.

В подвал Камероновой галереи я вошла первая, размашистым, быстрым шагом, но тотчас же выскочила оттуда на цыпочках: на полу, громадные как бочки, лежали три авиабомбы, уже разряженные, чего я не знала. Всего таких бомб, каждая весом в тонну, было одиннадцать штук. Они были разложены во дворце и в парке и соединены между собой проводами. Они должны были взорваться в последнюю минуту, но сделать это немцы уже не успели.

В боковом подвальном помещении – груда рваных сапог: сапожная мастерская. Жилые помещения немецких солдат тоже были внизу. Они сволокли сюда сверху штофные диваны, атласные кресла, вазы, ковры. Все это покрыто жирным слоем грязи и копоти.

Не успели они также вывезти и драгоценный паркет из большого зала, только подняли его с пола целыми сплошными плитами и приготовили к отправке. Весь зеркальный зал разбит, полусожжен, исковеркан. Крыша пробита. Плафоны свисают вниз клочьями, и, взамен написанного масляными красками ярко-синего небосвода, в пробоину тускло глядит холодное зимнее небо. Весь пол усеян обломками зеркал и деревянной золоченой резьбой, сработанной с крепостным терпением.

Александровский дворец, хотя и совершенно пуст, все же сохранился лучше. Здесь стояла испанская часть. Это видно по карменситам, нарисованным углем на мраморных стенах: шляпы с розами, веера и высокие гребни в прическах.

В круглом зале у испанцев была не то часовня, не то церковь. Здесь еще сохранился диковинный «алтарь», сооруженный из различной мебели, среди которой Евгения Леонидовна тотчас же распознала какую-то китайскую этажерку из комнаты бывшей императрицы Марии Федоровны.

Нам пора уже было возвращаться в Ленинград. Мы еще раз обошли снаружи дворцы, Пушкинский лицей. Отдельные аллеи парка почти не пострадали, тени деревьев голубели на снегу.

На обратном пути, уже в самом городе, видели большую партию пленных: человек триста.

2 февраля 1944 года

Неожиданность: завтра еду в Москву на наш пленум.

5 февраля 1944 года

Москва

Пленум начался вчера. Приехали в Москву уже без пересадок, прямо с Октябрьского вокзала. Это еще не «Стрела», но уже прямой поезд.

17 февраля 1944 года

Москва, как обычно, протекает бурно. У меня много встреч, бесед, выступлений. Будущее мое прекрасно, но настоящее омрачено болезнями. Чувствую себя физически прескверно. Для счастья нужно железное здоровье.

20 февраля 1944 года

Возник проект – поехать мне в Ленинград, дождаться там первой «Стрелы», которая вот-вот должна пойти, вернуться с нею сюда и написать об этом в «Правду». Вероятно, так и сделаю. Оставлю за собой номер в гостинице, поеду и вернусь.

Поеду в Ленинград и вернусь… как это теперь просто! К этому трудно привыкнуть.

25 февраля 1944 года

Ленинград

Я в Ленинграде, а «Стрелы» все нет. Машинка моя в Москве: без нее я – как без рук. Сколько раз говорила себе, что нельзя мне разлучаться с ней.

26 февраля 1944 года

«Стрела» все же, видимо, пойдет 1–2 марта, и я дождусь ее.

27 февраля 1944 года

Как писатель Флобер вызывает во мне одно лишь холодное уважение. Но его письма поразительны. Они действительно зажигают во мне ответный огонь. Отдельные мысли удивительны по своему соответствию с тем, что чувствую я и вообще всякий пишущий. «У каждого своя гигиена». Флобер подразумевает гигиену души, конечно. Что касается меня, то я просто погибаю от душевного мусора, как только пренебрегаю этой гигиеной. И в другом письме, – кажется к Жорж Санд: «Я живу совершенно, как устрица: прилепился к своему роману, как к скале, и ничего не знаю». Вот это и есть настоящий образ жизни для писателя. Но как сочетать это с нашей военной действительностью. Флоберу было хорошо!..

Вчера была на юбилейном торжестве Ботанического института: ему исполнилось двести тридцать лет.

Торжество происходило на территории Ботанического сада, в бревенчатом, хорошо натопленном домике. Так отрадно было, войдя с крепкого мороза, увидеть на столе президиума ландыши и белую