Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зажигаются крошечные сигнальные огни, и, лавируя среди бомбовых воронок, в снежном дыму, седые от мороза, движутся, величиной со спичечную коробку, грузовики с продовольствием по направлению к городу, а оттуда – с людьми, которых эвакуируют. И в самых опасных местах, в самой напряженной обстановке – всюду Красный Крест, всюду ленинградский врач, медсестра, дружинница, санитар.
Я вспомнила замечательную вещь – девиз Ван Тюльпа, голландского врача времен Нидерландской революции; изображена наполовину сгоревшая восковая свеча в старинном подсвечнике (высокое яркое пламя) и подпись: «Служа другим – сгораю».
В длинной узкой комнате, в виде объемной панорамы, – схема эвакуации раненых из частей, стоявших на Пулковских высотах. Снова они!.. Идет бой. Раненый или сам пробирается по траншее, пригибаясь, или его несут на носилках на батальонный перевязочный пункт. Оттуда собачья упряжка увозит волокушу на полковой медпункт. И дальше, на лошади, в повозке, раненый попадает в медсанбат, устроенный еще на линии огня. И только оттуда на машинах – в Ленинград, в госпиталь.
Эту выставку собираются превратить в постоянный музей, и это очень справедливо. Здесь показано, как работали медики в дни осады. Как производились операции, когда операционный стол стоял у стены, на которой с улицы красовалась надпись: «Эта сторона наиболее опасна во время обстрела». Или в часы, когда выла сирена, гремели зенитки и слышался далекий (а иногда и близкий) грохот бомбы, как это было осенью 1941 года на операции профессора Джанелидзе, на которой присутствовали и мы с И. Д.
В аудитории, на скамьях за оградой, сидели студенты, студентки и молодые врачи соседнего военно-морского госпиталя, присутствовавшие на операции.
Принесли девушку с раздробленным бедром и дали ей наркоз. Джанелидзе взрезал мышцы и, преодолевая сопротивление расходящихся краев кости, в несколько приемов поддел под них металлический желобок, в который поврежденная кость легла неподвижно, край против края, облегчая таким образом задачу хирурга. Даже я, профан, не могла налюбоваться изяществом и силой этой работы, свободной уверенностью этих рук. Крошечные осколки кости, извлеченные вначале и небрежно, как мне казалось, брошенные в самую обыкновенную баночку (в простоте души я решила, что все это уже не нужно), снова были уложены на место.
Но в чем я хорошо знаю толк и что дошло до меня полностью – это чистота и бесшумность. Ни одного пятна на полу, ни одного окровавленного тампона. Даже крышки кипятильников, замутненные паром, тотчас же протирались до блеска. Операционная приводилась в порядок по мере того, как шла операция. Никакой нервозности. Порой только слышалось позвякивание металла о стекло или краткая фраза: указание или объяснение.
Внезапно в эту сосредоточенную тишину вторглась сирена. С грозной быстротой надвинулся зенитный гром, мешаясь с гулом моторов. Колебнулась почва. Задребезжали стекла. Сидящие на скамьях невольно повернулись по направлению к выходу.
– Операция еще не кончена, – жестко сказал Джанелидзе своим гортанным голосом.
И только когда грянуло где-то совсем рядом, операционный стол передвинули в другое, лишенное стекол помещение.
10 апреля 1944 года
Освобождение Одессы! Сегодня было два салюта: один – наземным войскам, другой – в честь черноморских кораблей.
24 апреля 1944 года
Со вчерашнего дня занималась выработкой душевных антитоксинов против больших и малых разочарований, болезней, утомления. Применяла все испытанные средства: усилие над собой, умыванье, порядок, немного юмора.
Придумала себе два ордена: «Невралгии I степени» и «Ишиаса с бантом». Шучу, шучу, развлекаюсь.
Здоровье мерзкое. Замучило меня. Приму-ка я хорошую дозу пишущей машинки: напишу для «Известий» очерк «Пришло время». За дело, за дело! Единственное, всеболеутоляющее, никогда не изменяющее средство – работа, ко мне! Главное – работать. Только тогда я счастлива. Только.
Пришло время
В одном из кварталов Кировского проспекта в начале зимы были установлены рекомендованные образцы комнатных кирпичных печей – маленьких, но теплоемких и экономных в смысле топлива.
Зимой, в снег, странно было видеть на улице все эти кирпичики, вьюшки, дверцы и трубы. Ленинградские мальчики очень любили, сидя на корточках, заглядывать в печное устье, точно видя там огонь. Это был огонь воображения.
Теперь – весна. Оживленно щебечущие птахи садятся на печные трубы, весеннее солнце нежно греет опытно-показательный кирпич, весенние дожди омывают его. Возможно, что эти печи будут скоро убраны. Но, думается мне, в памяти многих они останутся как очаги тепла, как источники организованной, чисто ленинградской заботы города о нуждах своего населения.
Такое же символическое значение имеют и наши уличные часы.
В часы обстрелов и бомбежек одними из первых пострадали уличные часы. Одни из них целиком рухнули вниз, увлекаемые стеной. Другие, полусорванные, покачивались на своей железной основе, как флюгер. Третьи были полны собственных стеклянных осколков, от одного вида которых начиналась резь в глазах. Четвертые были целы на вид, но мертвы.
В разных районах города часы показывали разное время: половину третьего, без пяти двенадцать, четверть шестого. Это было время, когда их настигла взрывная волна, истощение тока, порча механизма, – это был час их гибели.
Когда-то эти уличные часы были полны жизни. Они регулировали сроки работы и отдыха, желанных встреч, занятий, праздников, рождений. По вечерам они светились издали, как спелый янтарный плод с чернеющими зернышками: это были цифры. С начала блокады все это замерло, остановилось, онемело. Жизненный сок, питавший эти часы, истек. Время ушло, иссякло.
Не забыть мне, как однажды, под вой сирены, в лютый морозный вечер, у одних уличных часов вместо циферблата я увидела черный круг ночного неба с угрожающе яркими звездами. Это было безвременье: зима 1942 года.
И вот теперь, весной 1944 года, как радостно наблюдать лестницу, приставленную к уличным часам, и человека на этой лестнице! Он заботливо, кропотливо чинит часы. И не сразу, с запинкой, как бы заново учась ходить, стрелки трогаются с места. И идут, идут, идут… Время возвращается. Оно уже вернулось.
Вслед за уличными часами, а в ряде случаев и сопровождая их, постепенно восстанавливаются и оконные стекла.
Оконное стекло – это самая уязвимая, самая хрупкая часть здания. Это его «зеница ока». Но стекла – это не только глаза здания, это еще красота города.
Мы говорим: «Солнце играет в стекле». И это так и есть. Без этой «игры» света город сразу теряет живость черт. Стекла восприимчивы и впечатлительны, они пламенеют на закате, синеют во время грозы, серебрятся от луны.
Гатчинский стекольный завод «Дружная горка», разрушенный гитлеровцами, теперь снова начинает работать. К первому мая он даст Ленинграду первые партии оконного стекла. И