— Ты просто поддаешься на всю эту моду. Здоровый образ жизни и все такое. Ты всегда поддавался чужому влиянию.

— Твоему влиянию, ты имеешь в виду? — нахмурился я. — Но Оксана, милая моя, ведь это все-таки именно я не пью. И никто другой. Это ведь я создаю эту моду на здоровый образ жизни. Знаешь, жизнь гораздо проще, чем ты думаешь. Иногда нужно просто бросить пить. Не нужно придумывать никаких других причин. Не стоит искать тайных заговоров, не надо винить правительство, несправедливость мира, судьбу. Просто бросить пить. Если сможешь это — сможешь и все остальное. А я многое планирую для своего будущего.

— Вместе с Ириной, как я понимаю. Где ты вообще ее взял? Она приносит тебе несчастья.

— Она приносит мне дочку. Ты хоть понимаешь, как важно для меня то, что происходит? Как мне нет никакого дела до всего остального? Я думал, мы друзья, Оксан. Я не думал, что ты держишь меня в качестве любовной игрушки. Зачем ты так, а?

— Ты же всегда меня любил? Что стало с этим? Ты меня любишь, и никто никогда не займет моего места! Это же твои слова! — Оксанино лицо вдруг перекосила гримаса ужаса, она вцепилась пальцами за край стола и обожгла меня взглядом своих усталых глаз. Я замотал головой.

— Господи, Оксанка, прости меня. Прости. Но ведь нас же на самом-то деле ничего не связывает уже давным-давно. Между нами все было кончено еще сто лет назад, когда ты уехала в Германию.

— Если бы ты только знал, сколько раз я жалела об этом. Я всегда тебя лю…

— Тс-с-с! — я приложил палец к ее губам. — Не стоит. Не надо признаний. Ты потом только пожалеешь, тем более что это неправда. Ты любишь своего мужа, сына. Своих подруг. Свою власть надо мной. Ты любишь только память о моей любви, ты любишь нашу юность. Но все давно прошло, Оксан.

— А как же твое одиночество как награда? Ты же носился с ним, как с писаной торбой? Ты же не выживешь в тюрьме!

— В тюрьму я, слава богу, не попал. А семья — не тюрьма.

— Ты что, решил жениться? Даже в страшном сне не могу представить тебя женатым. — Она посмотрела на меня так, словно бы я тяжело болен и она в отчаянии от этого известия. Я неизлечим. Я заказал Оксане вина и попросил ее отменить бронь на номер-люкс.

Долгие годы эти короткие встречи в номерах отелей и были моей жизнью. Больше нет.

— Мне иногда кажется, что все мы — именно все без исключения: ты, я, Иринка, весь наш прокуренный «Стакан», этот город — все какие-то дефектные, испорченные чем-то, поломанные и с пустыми головами. Коррозия какая-то. Мы все должны быть другими. Когда-то мы были другими. Я был другим. И ты была тоже.

— Это старость, Ершов! — Оксана хмыкнула и потушила сигарету. — Ты зря пить бросил, это тебя вгоняет в депрессию.

— Нет, что ты! — я рассмеялся. — Мне нравится не пить. Мне нравится просыпаться по утрам трезвым, без головной боли.

— Вот-вот. Стареешь. Кефир скоро начнешь пить.

— Может быть, — я пожал плечами. — Но мне все равно. Если различать главное и неважное, значит — стареть, я готов. Мне кажется, это неправильное слово. Взрослеть — да. Я хочу взрослеть. А стареть нам всем все равно придется. И умирать тоже.

— Ой-ей-ей, — Оксана замахала на меня руками. — Не хочу об этом даже думать.

— Самое смешное, это не имеет значения, будешь ты об этом думать или нет, Оксан. Ладно, мне надо ехать домой. Я обещал Ирке купить конфет.

— Ну-ну, — Оксана явно обиделась. Ну что я могу с этим сделать? Что можно сделать с тем, что большинство людей, с которыми ты живешь рядом, хотят видеть тебя «вечно молодым, вечно пьяным»? Может быть, им так легче. Все равно это уже изменилось. Я не хочу быть «вечно молодым», я хочу домой.

Когда я шел домой из «Шоколадницы», вдруг подумал, что вся моя жизнь пошла в другую сторону, когда я со всего размаха влетел в «Бентли» на своей «Ямашке». В каком-то смысле часть меня так и осталась лежать там, на асфальте, рядом с окровавленной Ириной. И я совсем не жалею о той части.

* * *

Когда я пришел домой, в квартире было темно, но из гостиной в прихожую доходили мягкие отсветы огоньков с елки — Ирина нарядила. Она возилась с этой елкой чуть ли не три дня. Сначала заставила меня таскаться по холоду, выбирала ее придирчиво, переходила от одной к другой, будто бы это было дело невероятной важности. Потом потратила чертовски много денег на украшения и какие-то материалы — она хотела сделать часть игрушек своими руками. Олени с рогами, маленькие домики, поблескивающие стразами. Она решила выпускать их на продажу. Не сошелся же свет клином на магнитах.

— Ира, ты дома? — спросил я, прислушавшись к тишине, наполненной тихими звуками холодильника, тиканьем часов. На часах светились цифры — половина десятого. Где же еще быть Ирине, кроме как дома? Она теперь старалась никуда не выходить без меня, на улице было холодно и скользко, живот мешал видеть то, что под ногами. Она уже упала один раз на крыльце у подъезда.

— Ира! — я крикнул громче. Похоже было, что ее все же нет. Это было странно и непонятно. Я зашел в ее кабинет — там, на столе, кучей валялись неоконченные игрушки для елок, заказов перед Новым годом хватало. В комнате было темно, а на тумбочке рядом с софой валялся Ирин телефон — на зарядке. Ее нигде не было. Она ушла.

Я вернулся на кухню и, не зажигая света, сварил себе кофе и сел на подоконник, где обычно сидела Ирина. Куда она могла пойти? Что вообще происходит у нее в голове? Что я знаю об этой девушке, кроме того, что у нее нежное страстное тело, вредный характер и что у нее внутри, под сердцем, живет моя будущая дочка Лилия? Плод нашей нелюбви. Где ее носит, в самом деле?

Оксана спросила меня, не хочу ли я жениться, и я не стал ей ничего отвечать. Привычка НЕ жениться вошла в меня, как вирус. Я столько раз отворачивался от этой перспективы, она так меня всегда пугала. Даже Оксана, если так посмотреть, при всей моей страстной любви, пронесенной сквозь годы, — что она была такое, если не железный аргумент против семейных отношений. Я люблю другую, безнадежно и беспредельно. Я обречен быть один. Я хочу быть один. Интересно, что бы я сделал, если бы Оксана тогда вернулась из своей Германии и согласилась стать моей женой? Как бы быстро я убежал? Как бы сверкали мои пятки? Я всегда больше всего ценил женщин, которым был не нужен. Ирина же как раз из таких.

Хочу ли я жениться? Белое платье теперь уже не налезет на Ирину. К тому же я совершенно не уверен в том, что она бы согласилась, сделай я ей такое предложение. Она открыла мне свою постель, но ничего больше. Не так и много в нашем мире. Я сделал глоток и сморщился. Кофейная гуща из чашки попала на язык. Я сплюнул и отставил чашку. Где же все-таки носит эту беременную? Могла бы хотя бы оставить записку. Я нервничал. За окном, несмотря на сияние улицы, стояла ночь и холод. Разве можно вот так уходить? Я вытянул шею и вгляделся вдаль. Тут я увидел ее.

Она стояла посреди улицы в купленном мной длинном белоснежном пуховике, в красной шапке и длинном красном шарфе и смотрела на человека, повернувшегося ко мне спиной. Мне было плохо видно. Собственно, если бы не яркий белый цвет, не красная шапка, я бы вряд ли смог разглядеть Ирину с такого расстояния. Она стояла без движения и слушала человека. Спросила дорогу? Забыла, как идти домой? Мало ли что там у нее в голове происходит? Может, ей стало плохо? Может, надо бежать? Я чуть не подскочил, испугавшись, что у Ирины прямо там, на зимней улице, по каким-то причинам начались преждевременные роды. Доктор говорил, что это может произойти по разным причинам. Доктор страшно ругалась, услышав о сумасбродной идее Ирины рожать дома. Но попробуй переубеди такую упертую девушку. Она притащила какого-то мужика из какой-то чуть ли не секты — акушера по фамилии Лавров, и уперлась, настояла на своем.