Одевались хмуро, а Харальд был чернее тучи. Только теперь он понял, что угодил-таки в Людвигову западню, но в западню иную, неожиданную и невидимую. И ничего теперь было не поделать. Раз Один не вступился, не поразил тогда их певучих мальчишек, их священника в высокой шапке, значит, поняли викинги, сила — на стороне франкского бога.

А тут стали выносить и укладывать перед дружиной обещанные Людвигом дары: оружие, кольчуги — все новенькое, только от кузнецов. Здесь не обманул Людвиг Благочестивый. И повеселела дружина. А сам договор Рюрик прочитать-то по буквам смог и всем видом показывал, что понимает. Но ничего в нем не понял, хотя Харальду не признался. Рюрик и не заметил, как улыбался король и переглядывался со священниками, видя, с какой важностью «читает» парень пергамент. Так стали они в тот год не только маркграфами и вассалами Людвига, короля франкского, но также и христианами. Кроме тех, кто оставался драккары сторожить.

А на пути обратно в Рустринген воины на драккаре спрашивали Харальда, что ж теперь им делать, каким богам молиться-то — что-то они совсем запутались. И что делать теперь в Рустрингене со столбами Одина, его воронов, и Фреи, и со столбом брата ее, Фрея — бога плодородия и мужской силы? И Харальд рассудил так: в каждой земле — свои боги. Один безраздельно правит в земле Норс, но они сейчас дальше от той земли и ближе к франкской, потому в Рустрингене бог франков имеет большую силу. Так что теперь надо почитать их Христа, и гневить его не стоит. Про котлы кипящие священники тоже, поди, говорили правду. Но и Одина, и Фрею с ее братом гневить не след. Потому надобно поставить и для Христа теперь столб и вырезать на верхушке его изображение вместе с крестом. И приносить ему жертвы свежей птичьей кровью, как и остальным, и молиться ему тоже, чтобы посылал победы, удачу и сыновей и не отнимал силу мужскую прежде срока. А заберут их после смерти к Одину или Христу — в том валькирии с ангелами как-нибудь разберутся: у тех и у других крылья — сам видел. Ингвар тогда тихонько сказал Рюрику, что уж, конечно, когтистые валькирии не дадут без хорошей драки утянуть их после смерти каким-то пушистым, как гуси, ангелам, что нарисованы на потолке в Аахене. Рюрик и сам тогда так же подумал. В общем, все с мудрым Харальдом согласились, и стало у них на одного бога больше.

Новый конунг

Когда умер Людвиг Благочестивый, королем франков стал его старший сын Лотар. Он призвал Харальда к себе и подтвердил договор, заключенный с «русами» его отцом. Они стали теперь вассалами Лотара, хотя никакой разницы для них в этом не было. Франки не лезли в рус-трингенские дела, довольствуясь тем, что Харальд со своей дружиной считался подданным короля и не чеканил своей монеты. Совсем другое пошло дело, когда после смерти Лотара Первого Фризия стала владением его сына Лотара Второго. Харальд ждал приглашения в Аахен для присяги новому королю, но Лотар Второй с приглашением не спешил. А однажды летним утром в рустрингенский лагерь влетел, поднимая пыль, королевский гонец. На отличной лошади, в кольчуге, закрывающей даже шею. Он прокричал, что привез послание конунгу «русов» от нового короля, бросил какой-то свиток прямо на середину лагеря и тут же ускакал, словно боялся погони.

Свиток оказался давним договором с Людвигом Благочестивым. Договор был перечеркнут крест-накрест. Молодой король бросал вызов. Харальд усмехнулся. Он знал, что новое владение юного короля — Лотарингия — как раз между владениями его дядей — Карла Лысого, короля западных франков, и Людвига Германского, короля франков восточных, и что закаленные в интригах и битвах дядюшки точат на наследника-племянника огромные желтые клыки.

Тем же летом пришли в их дружину двое сотоварищей — Аскольд и Дир. Немолоды, уже седина у обоих в волосах, но бойцы оба знатные, страха не знали. Аскольд разговорчив и умен, а Дир — роста богатырского и силы, но без Аскольдова разрешения ни слова не вымолвит, все молчит. Да еще в кузне любил проводить время, свое оружие сам ковал. Любил оружие. И оно у него всегда было в полном порядке, он к этому относился со всей серьезностью. И никогда без дела не сидел. Пока другие влаге-ре лясы точат да бражничают, он то копье, то щит чинит, то наконечники стрел или меч точит и под нос себе напевает, точно бык мычит. Оба были свериги, родом из Бирки. И много Аскольд рассказывал всем о богатом Миклегарде[103], Городе городов, где раньше служили оба они в гвардии самого императора. Даже про Аахенский собор так и сказал он им, что это — просто лачуга из прутьев по сравнению с соборами и богатствами Миклегарда. В такое и поверить-то было трудно.

Так и служили они, да вот стареть начали, а Аскольд еще и ухо потерял, так что в гвардию миклегардского императора оба они более не годились. Отпустили их с богатыми подарками, как и полагалось по обычаю, но не жилось им в Бирке после чудесного Миклегарда. Дир бы, конечно, где угодно жил, у него своего ума не было. Аскольд же, что в медхусе, что в походах, просто ни о чем другом ни думать, ни говорить не мог, как о том, что в Миклегарде богатств можно на всю жизнь набрать. И что он сам хорошо знает все его укрепления, и как легко можно было бы напасть на город весной, когда император обычно уводит ромейское войско воевать болгар или сарацин, а в городе оставляет флотских друнгариев[104], а те в защите крепостных стен смыслят не много. Его слушали и хаконы, и дружина. Видно было, он и впрямь знал, о чем говорил.

С приходом Аскольда многим русам стало казаться, что Харальд постарел и потому реже стал водить дружину на богатые города. Только все толкует о братстве да стрижет малую дань с фризов и Дорестада и тем доволен. И церкви теперь разорять запрещает.

И Рюрик, и Ингвар уже давно не только превратились из юношей в воинов, но и самая первая седина стала кое-где пробиваться у них на висках. Рюрик поселился в Дорестаде, в добротно срубленном доме с Эфанд — женщиной большой и мягкой. А Ингвар не любил город, остался жить в лагере, в рустрингенских плавнях.

И вот что произошло однажды с Ингваром. Напали они ночью на деревню полабских славян, чтобы захватить их женщин и продать в Бирке. А когда Ингвар под утро приплелся на свой драккар, то, качаясь как пьяный, тащил за собой только белобрысого мальчишку. Был мальчишка лет шести. Трясся и смотрел на всех волчонком. Ингвар сказал, тоже колотясь как от жестокого похмелья (берсерки всегда с виду похожи на хмельных), что обуял его в битве Один, и порубил он и мать, и отца, и старших сестер и братьев этого мальчишки. Сам малец в сундуке схоронился. А когда Ингвар откинул крышку сундука, Один его уже покинул, и он снова стал собой.

Ингвару дали вина пополам с медом и уложили спать.

Кто-то поднес меду и мальчишке, но он выбил чарку из чьих-то рук, и она покатилась по палубе, заплескав всех. А мальчишка вывернулся и хотел прыгнуть за борт, но его успели схватить. Он вырывался, кусался. Викинги смеялись и одобрительно гудели: бесстрашный, будет толк! Имя свое полабское малец потом-то уж назвал — Олег, но викинги стали звать его Олафом. Ингвар решил мальчишку не продавать и принял его как сына. Возился с ним, словно мать. И, странное дело, привязался Олаф к убийце своей семьи. И постаревшие Харальд и Радмила тоже полюбили его — как внука. Она всё лопотала мальчишке по-славянски, песни пела. И он называл их бабкой и дедом, а как чуть подрос — воду носил, снег от ворот отгребал. И вскоре вырос в широкоплечего красивого парня и начал ходить в походы с Харальдом, Ингваром и Рюриком. А уж из лука стрелял Олаф так, что не могли с ним тягаться даже взрослые лучники дружины.