ел колбасу. завернув в ее кружок шпротину, а Евлампиев, пожевав хлеба, просто глядел перед собой и ни о чем не думал.

— Ну, а вы что, Емельян Аристархыч, — облизывая палец, на который натекло шпротное масло, спроснл Хватков, — работаете, значит, сейчас?

— А? — очнулся Евлампьев, и до него дошел смысл произнесенных Хватковым слов. — А, да, Григорий. У Вильникова в группе. Второй уж месяц. Так что скоро снова на пенснонное положение.

— И как там у них? — Хватков взял еще кружок колбасы, положил на него две шпротины н свернул.Что интересного?

— Интересного-то?.. — повторил Евлампьев. Едва Хватков задал этот вопрос, в нем, как освобожденный полый шар из глубины воды на поверхность, мгновенно всплыла вся его история хождений по поводу балок. — Да что интересного…И не удержался, стал рассказывать, досадуя на себя за горячность, за возмущенность, с какими рассказывал, и все же не в силах говорить по-иному.

— Значит, раскрылся для вас Молочаев? — спросил Хватков, когда Евлампьев в конце концов кончил.

— Да нет, он имеет право на собственное мнение — пожалуйста, меня удивило хамство его!

— Да и мнение его — это тоже хамство. Он, получается, выше всех, всех умнее, и нечего ему, умнику, до дураков опускаться… Он всегда таким был, уж я-то знаю.

— А я не знал,— Евлампьев с горечью пожал плечами. — Он мне, наоборот, нравился всегда.

— Умеет нравиться, — Хватков усмехнулся.— Такая паскуда.

— И сказал с оживлением: — Я ему за это морду бил. В институте, курсе на втором. Мы же с ним вместе учились. Не знали? Вместе. Ну так подойдет в перерыв к преподавателю и давай ему всякую лабуду нести — как бы ему так вот интересно именно с этим преподавателем о жизни поговорить. А тебе по делу что-нибудь спросить нужно, подойдешь — он зашипит как змея: подожди, не видишь, что мешаешь, дай закончить…

Евлампльеву со стыдом смутно припомнилось что-то подобное — было, не было? Кажется, было…

Из комнаты донесся шелестящий звук упавшей на пол газеты. Это значило, что Маша уснула и газста выскользнула у нее из рук.

Евлампьев сходил в комнату, поднял газету и выключил свет.

Они просидели с Хватковым еще около часа. Хватков допил всю бутылку, съел всю нарезанную колбасу, всю банку шпрот, но на картошку Евлампьев его так и не уговорил.

— Что, не рекомендуете, значит, возвращаться? — уже на пороге, с открытой дверью за спиной, спросил Хватков.

Евлампьев вздохнул и развел руками.

— Ладно, понятно,— торопливо сказал Хватков.— Понятно… это я так.

Наутро Евлампьев проснулся вялый, разбитый, с головной болью. То ли не выспался, то ли похмелье. Правда, похмелью быть особенно не с чего, сколько там вчера выпил — граммов сто, не больше,ну да много ли ему теперь надо…

Холодная вода текла из крана комнатной темпсратуры и не очень-то освежала, но Евлампьев несколько раз все же набрал ее полные горсти и, пока она сочилась между пальцами, держал в ней лицо.

Когда уже сидели за столом, Маша сказала:

— Непонятный он все-таки парень, Григорий. И ничего вроде бы — приятный, вежливый… и грубый тут же, ругает всех и себя тоже. Непонятный. И чего ты к нему хорошо относишься?

— Да нет, ну что непонятного? — перемогая немочь, проговорил он.— — Есть такие характеры… у него энергии невпроворот, он кипит весь, он как котел перегретый, таким тройные, четверные перегрузки нужны —и все, может, мало… А люди кругом обыкновенные и жить хотят по-обыкновенному, потише да поглаже… А что он ругает себя, топчется по себе — так это верный признак, что вовсе он не плох. Верный тому признак.

— Верный, да? — переспросила Маша. И протянула: — Может быть…

— Нет, точно, — сказал Евлампьев.

И вспомнил: такими же, почти такими же фразами обменялись они тогда с Виссарноном, когда Елена мылась в ванной, а они сидели друг напротив друга в креслах, только те слова. что он сказал сейчас о Хваткове, Виссарион сказал о нем, Евлампьсве. Ты смотри-ка, а… смешно. Странно и смешно…

— Но мне все же не нравится: семья его здесь, ребенок здесь, а он где-то там, за тридевять земель. — По лицу у Маши скользнула гримаса неприязни. — Разве так можно? Что он за жизнь устроил своей жене? Нет, мне это не нравится.

Евлампьев пожал плечами.

— Ну, мы же не знаем, что у него за жена. А Григорий… ты знаешь, я думаю, а может, он вообще ни к какому семейному быту не способен. Из такой вот породы. Он конквистадор. Землепроходец. Ему, знаешь, тесно в нашей жизни. Ему бы коня да саблю в руки — и с Ермаком на Иртыш… Точно. А с женшинами он… знаешь, он, наверно, просто не может вместе. Все в них не по нему, все не так… А парень он хороший, действительно хороший, ты напрасно…

— Да нет, я особенно ничего не имею против него…—Маша тоже пожала плечами.— Да вообще ничего. Наверное неплохой. И тянется к тебе… совершенно, по-моему, искренне. Что ему в тебе корысти?

— Вот именно,— сказал Евлампьев. И повторил: — Нет, он неплохой, совсем неплохой парень…

Из дому они, как часто последнюю пору, вышли вместе. Ксюше было полегче, спала она лучше, больше получалось спать и Елене, и Маша теперь не спешила, как прежде, прибежать в больницу пораньше, помочь Елене в уборке, в возне с больными…

На троллейбусной остановке они расстались. Маша села в троллейбус, а он пошел мимо плоскокрышего, беленного известкой домика троллейбусной диспетчерской к своему крепостному зданию.

Выпитое за завтраком лекарство подействовало, и голову отпустило, утренний свежий ветерок взбодрил, и мало-помалу, несмотря на недавнюю свою разбитость, он втянулся в работу, единственно, что мешал, мозжил в груди несильной, но надоедливой болью камешек непонятной тревоги.

И оттого, что тревога взялась неизвестно откуда я нс гасла от работы, а только все больше тяжелела и уплотнялась, делалось все больше и больше не по себе, все нервней, все неспокойней, и не помог выйти из этого состояния даже обед, оттянувший кровь к желудку, и к концу дня все внутри у Евлампьева будто дрожало, потрясывалось отвратительно мелко, и стало абсолютно невозможно работать — то тянуло сесть на стул и сидеть неподвижно, то, наоборот, нужно было пройтись по центральному проходу зала туда и обратно, — и последний