И там работы хватило бы до утра. И еще этот чертов ливень!

— По такому дождю вряд ли кто-то пойдет. — Рация трещала, из-за дождя шли помехи. — Так я думаю, Никита Михалыч, сделаем следующим образом… — Треск, шипение — и рация заглохла. Колосов чертыхнулся: теперь еще и без связи остались! Он встал, пытаясь разглядеть — не мелькнет ли где-нибудь среди дождевых струй свет карманного фонаря.

Молния, раскаты грома, а за ними удаляющийся вой милицейской сирены — часть патрульных машин действительно меняет дислокацию. Снимают и посты ГИБДД. На шоссе сейчас из-за ливня и так аварийная ситуация.

Никита подождал с минуту, слушал ночь. Дождь шумел в кронах деревьев, гром грохотал. И вместе с тем тут, на кладбище, было так.., тихо. Он, наверное, впервые понял, что означает этот вот кладбищенский покой, это мертвенное безмолвие. Царство мертвых…

Сполохи молнии, ржавые кресты, влажный мох под руками, осклизлые могильные плиты, мокрая жирная земля, заглушающая любые шаги…

— Никита Михалыч…

Колосов почувствовал, что голос Воронова дрогнул.

— ..вы ничего сейчас не видели?

— Где?

— Вон там у ствола . Там вроде кто-то есть.

Колосов, напрягая зрение, смотрел, куда указывает напарник. И вдруг его точно полоснуло! Две желтые горящие точки из мрака сверкнули и погасли.

Шорох в кустарнике.

— Да это кошка, мать ее за ногу!

И вдруг — низкий, тоскливый, траурный вой.

— Это собака бродячая. — Колосов опустился в траву. — Собаки шастают по кладбищу. Или это местного сторожа пес. Он чудной какой-то, сторож-то, с приветом. — Воронов напряженно вертел головой, то и дело косясь в ту сторону, где сверкнули глаза. — Я приезжал, беседовал с ним Такое болтает… Чушь, конечно. Работу вроде бросать хочет, боится сюда ночью, на кладбище, ходить. Говорит.., говорит, это не живой, мол, тут с трупами расправляется, а мертвяк. Я его спросил — зомби, что ли? Очертенел, говорю, что ли, дед, что в такую хреновину веришь? А он мне…

Колосов положил ему руку на плечо: тихо, молчи.

Он сам еще толком не понял, что это — шум ли дождя, шорох ли ветвей в вышине. Кругом царила прежняя давящая на перепонки тишина. Странный звук больше не повторялся. Никита приложил палец к губам. Прошло четверть часа, им показалось — вечность. Дальнее ворчание грома становилось все глуше, глуше И вот снова легкий шорох. Потом вроде тихий лязг, точно металлическим предметом тихонько стукнули о камень Колосов тронул напарника, указывая направление, откуда, по его мнению, исходили эти звуки. Медленно и осторожно они начали подползать ближе То ли глаза уже немного привыкли к темноте, то ли тучи на небе постепенно рассеивались, но Никита чувствовал, что начинает гораздо лучше ориентироваться, четче различать предметы.

Воронов достал было из кармана фонарик, Никита удержал его — рано! Мы еще толком не знаем, куда светить, только спугнем. Стук повторился. А затем… Этот звук Никита не спутал бы ни с чем другим.

Кто-то копал землю, отбрасывая лопатой грунт далеко в сторону. Мокрая глина сочно чавкала.

— Не сейчас, — шепнул он Воронову. — Мы должны точно убедиться. Не должно остаться сомнений.

А то скажет потом, что по пьянке заблудился.

Смутная фигура двигалась в пелене дождя. Наклонялась, выпрямлялась, на секунду застывала, слушала ночь, затем снова припадала к земле. Внезапно раздался глухой удар. Что-то металлическое сильно стукнуло о дерево. Силуэт словно растворился во мраке. Никита не видел его, только слышал. Шорох разгребаемой руками мокрой земли, судорожные всхлипы, прерывистое дыхание, бормотание… Странное какое-то бормотание, словно из полузабытого сна, из детства… Чужие и вместе с тем такие знакомые слова… Колосов вздрогнул. ЧТО ЭТО? Кто там перед ними во тьме?!

— Никита Михалыч.., это же не… Это вроде…

Колосов махнул рукой: айда, начали! Свет карманного фонарика в руках Воронова вспыхнул ослепительно ярко. Они увидели разбросанные по траве венки, цветы, комья желтой глины, отброшенную в сторону крышку гроба, зияющую яму, а в ней…

Человек стремительно выпрямился. Он был обнажен по пояс. Дождевая вода текла с него ручьем.

— Ах ты, тварь!! — Воронов бросился вперед, сиганув через могильный холмик. — Стой, стрелять буду! — Нога подвернулась, и он, поскользнувшись на глине, с размаха грохнулся грудью на гранитную плиту. Фонарь шлепнулся рядом. Звон разбитого о камень стекла. Тьма.

Колосову повезло больше — он не поскользнулся.

Спрыгнул туда, прямо в разрытую яму, ощущая всей кожей, каждой своей клеткой, каждым нервом и ту мокрую, хлюпающую под ногами жижу, и эту слизь, и еще что-то холодное, твердое, страшное, там внизу, под ногами. Спрыгнул и сразу же понял, что тот, кого он задерживает, тщетно пытаясь сжать в тиски это голое, мокрое, стальное, гибкое, бешено извивающееся тело — очень, очень силен. Быть может, гораздо сильнее… Удар пришелся в пресс… Еще удар, стон боли… Колосов почувствовал, что ему вывернули кисть. Хотел было перехватить запястье, но промахнулся и… Его ударили в грудь, отшвырнули, снова ударили так, что, казалось, ребра треснут, а потом железной хваткой впились в горло. В какую-то секунду в этой тьме он даже видел у самого своего лица его глаза. В них было мало человеческого. Так смотрит из мрака в последний час наша смерть или демон, что принес ее с собой на крыльях.

Бешеным усилием Колосов пытался разжать душащую его хватку. Оторвал противника от себя и ударил коленом ему в пах. Рев боли! Рев не человека — животного. Тиски разжались. Колосов всей грудью хватал воздух. Свет фонарей — в этом мокром, призрачном, слезящемся дождем тумане, крики…

«Я держу его, за волосы держу, отпускайте, Никита Михалыч!» — горячечный шепот Воронова. И снова что-то холодное, твердое под ногами. Лучше об этом не думать! И рядом — стон ярости, разочарования, хриплый стон боли…

Крики подбежавших сотрудников милиции: «Стоять! Наручники! Вытаскивай его, осторожнее!»

— Это же не Дыховичный… Это… Кто это?! — удивленное, тревожное восклицание начальника Стрельненского отдела.

Незнакомца выволокли из ямы. Его дернули двое здоровенных патрульных. Держали, прижав лицом к мокрой траве. А он хрипел и не кричал даже, а выблевывал из себя чудовищные ругательства. Расстегнутые брюки его спустились почти до колен.

Никита тяжело дышал, смотрел на эту измазанную грязью голую спину, на этот затылок. Та фраза, что он услыхал во тьме, фраза полузабытого чужеземного языка, некогда с такой неохотой зазубренного на школьных уроках… Фраза, которую шептали тут на кладбище, в пароксизме животного вожделения, припадя алчным телом к другому телу, мертвому, бездыханному… Mein Liebchen…[5]Никита чувствовал подступающую к горлу тошноту. Наклонился и повернул его рывком — лицом к свету: Это был Генрих Кох. Но сейчас это был совсем не тот Генрих Кох, с которым Колосов несколько дней назад беседовал в цирке. Этого человека трудно было узнать. Эта туманная пелена в его глазах.., безумие, ярость, боль, неудовлетворенное желание, тоска… Кох судорожно вздохнул. Он закрыл глаза. Свет направленных на него фонарей слепил его точно ночную птицу. Сову…