А после концерта маленьких пианистов ждала короткая церемония, которая всегда вызывала некоторое смущение. Прежде чем детям разрешали удрать в сад – по-городскому скромный, но все же сад – с изгородями, тенью и бордюром из желтых лилий, где стоял длинный стол, застланный гофрированной бумагой в младенческих розово-голубых тонах, на котором кухарка расставляла тарелки с сэндвичами, мороженым и красиво подкрашенным, но безвкусным шербетом, – так вот, до этого всем предстояло пережить церемонию вручения подарков по случаю окончания года: ученики по очереди подходили и получали из рук мисс Марсаллес сверток, перевязанный ленточкой. Никто не обольщался насчет этих свертков, разве что самые доверчивые новички. Все знали, что там книжка, но вот вопрос: где она откапывает подобные книженции? Такие букинистические издания теперь можно найти только в замшелых библиотеках воскресных школ, на чердаках или книжных развалах, но эти были в твердых переплетах, нечитаные, девственно-новые. «Северные реки и озера», «Где какая птица?», «Новые сказки Серой Совы», «Маленькие миссионеры». Еще мисс Марсаллес дарила нам картинки: «Спящий Купидон» и «Пробуждение Купидона», «После купания», «Маленькие дозорные». Почти каждая картинка являла нежную детскую наготу, которая нашему рафинированному ханжеству казалась ужасно стыдной и отталкивающей. Даже настольные игры, которые дарила мисс Марсаллес, оказывались скучными и ни на что не годными, перегруженными замысловатыми правилами, где в результате выигрывали все.

Наши мамы тоже испытывали неловкость, но их смущали не столько сами подарки, сколько сомнения в том, что мисс Марсаллес может их себе позволить. К тому же все помнили, что мисс Марсаллес только однажды за десять лет повышала плату за обучение (и даже тогда несколько родительниц вынуждены были отказаться от уроков). В конце концов, утешали они себя, у мисс Марсаллес непременно должны быть еще какие-то другие доходы. Конечно, ведь иначе она не жила бы в этом доме! И к тому же ее сестра тоже преподавала или уже не преподавала, но, уйдя на пенсию, подрабатывала частными уроками немецкого и французского – таково было общее мнение. Им наверняка вполне хватает на двоих. Если вы – мисс Марсаллес, то запросы у вас нехитрые и жизнь обходится вам не так уж дорого.

Но потом не стало дома в Роуздейле, а с переездом в бунгало на Банковой все пересуды о денежных делах мисс Марсаллес сами собой утихли, этот аспект ее жизни переместился в область болезненных тем, обсуждать которые – верх неприличия.

– Если пойдет дождь, я умру, – говорит мама, – я умру на этом сборище от депрессии, если будет дождь.

Но в назначенный день дождя нет, наоборот – очень жарко. В этот горячий и пыльный летний день мы на машине отправляемся в город, чтобы заблудиться в поисках Бала-стрит.

Когда мы ее находим, она оказывается лучше, чем мы ожидали, но, скорее всего, потому, что на Бала-стрит растут деревья в отличие от улиц вдоль железнодорожной насыпи, по которым мы до нее добирались, – неряшливых и без намека на тень. Дома здесь из тех, что делятся на две половины, с покосившейся деревянной перегородкой посреди главного крыльца, парой деревянных ступенек и грязноватым двориком. Судя по всему, в половинке одного из этих раздвоенных домов и обитает мисс Марсаллес. Все они из красного кирпича, парадные двери, ставни и крыльцо выкрашены бежевой, серой, оливковой и желтой краской. Все ухоженные и опрятные. В доме по соседству с тем, в котором живет мисс Марсаллес, расположился магазинчик, его вывеска гласит: «БАКАЛЕЯ И СЛАДОСТИ».

Дверь открыта настежь. Мисс Марсаллес втиснулась между входной дверью, вешалкой и лестницей, мы еле пробираемся мимо нее в гостиную, а уж о том, чтобы при таком раскладе попасть из гостиной наверх, не стоит и думать. Мисс Марсаллес в полной готовности: румяна, прическа и парчовое платье, на которое очень трудно не наступить. При свете дня она кажется ряженой – таким воспаленному пуританскому воображению рисуется фантастический образ лихорадочно распаленной куртизанки. Но в горячке только румяна. Глаза мисс Марсаллес, если подойти к ней поближе, все те же – улыбчивые и невозмутимые, в красных прожилках. Она целует нас с мамой, меня, как обычно, встречает так, будто мне едва исполнилось пять, и мы проходим в гостиную. Мне почудилось, что, целуясь с нами, мисс Марсаллес смотрела куда-то мимо, ища взглядом в глубине улицы кого-то, еще не прибывшего.

В домике есть гостиная и столовая, разделенные распахнутыми дубовыми дверями. Совсем крошечные комнатки. Огромная Мария Стюарт на полстены. За неимением камина нет и каминных подставок, но фортепиано на месте и даже букет пионов и спиреи, бог весть из какого сада. Гостиная так мала, что выглядит полной народа, хотя в ней от силы человек десять, включая детей. Мама улыбается, перебрасывается с кем-то парой слов и садится.

– Что-то Мардж Френч задерживается, неужели тоже заблудилась в дороге? – говорит она мне.

Женщина, сидящая рядом, нам незнакома. Она немолода, ее платье из тафты со стразами благоухает химчисткой. Женщина представляется нам как миссис Клегг – соседка мисс Марсаллес, занимающая другую половину этого дома. Мисс Марсаллес предложила ей послушать выступления маленьких пианистов, и она с удовольствием согласилась, ибо любит музыку во всех ее проявлениях.

Мама отвечает, что очень приятно, но вид у нее чуть-чуть сконфуженный.

– А сестра мисс Марсаллес, видимо, наверху? – спрашивает она.

– Да, наверху. Она не в себе, бедняжка.

Мама говорит, что это очень плохо.

– Да, такая жалость. Я дала ей кое-что, чтобы она поспала после обеда. Знаете, у нее отнялась речь. И вообще она уже совсем беспомощна.

Мама, уловив в голосе собеседницы чреватое излишествами понижение интонации, соображает, что сейчас последуют многочисленные интимные подробности, и снова торопливо уверяет, как ей жаль.

– Я присматриваю за ней, когда ее сестра уходит на занятия.

– Это так великодушно с вашей стороны. Я уверена, что мисс Марсаллес вам очень признательна.

– О да мне просто жаль старушек. Они ведь как дети малые, как пара ребятишек.

Мама что-то бормочет в ответ, но она не смотрит на миссис Клегг, на ее пышущее здоровьем кирпичное лицо и забавную, как по мне, редину между зубами. Мама смотрит ей через плечо, в столовую, смотрит с хорошо контролируемой тревогой.

А видит она вот что: накрытый стол, на котором все готово к банкету, абсолютно все. Блюда с сэндвичами, похоже, расставлены уже несколько часов назад: если приглядеться, заметно, что верхние уже начали черстветь и заворачиваться по краям. Над столом жужжат мухи, они садятся на сэндвичи и вольготно расхаживают по тарелкам с маленькими пирожными из кондитерской. Хрустальная чаша, как всегда водруженная посреди стола, наполнена прокисающим пуншем, в котором явно не осталось ни кусочка льда.

– Уж как я уговаривала ее не готовить все заранее, – шепчет миссис Клегг, восторженно улыбаясь, как будто речь идет о причудах и шалостях упрямого дитяти. – Представляете, она с пяти утра делала сэндвичи. Не знаю, на что они теперь похожи. Наверное, боялась, что не успеет. Боялась что-нибудь забыть. Они терпеть не могут забывать.