…мы нашли там графа Понятовскаго; Лев представил меня как своего друга, котораго просил принять ласково, и вечер прошел в самом сумасшедшем веселье, какое только можно себе вообразить. Пробыв полтора часа в гостях, я ушла и вернулась домой самым счастливым образом, не встретив ни души. На другой день, в день рождения императрицы, на утреннем куртаге и вечером на балу, мы все, бывшие в секрете, не могли смотреть друг на друга, чтобы не расхохотаться при воспоминании о вчерашней шалости. Несколько дней спустя Лев предложил ответный визит, который должен был иметь место у меня; он таким же путем привел своих гостей в мою комнату и так удачно, что никто этого не пронюхал. Так начался 1756 год. Мы находили необыкновенное удовольствие в этих свиданиях украдкой. Не проходило недели, чтобы не было хоть одной, двух и до трех встреч, то у одних, то у других, и когда кто-нибудь из компании бывал болен, то непременно у него-то и собирались. Иногда во время представления, не говоря друг с другом, а известными условными знаками, хотя бы мы находились в разных ложах, а некоторые в креслах, но все мигом узнавали, где встретиться, и никогда не случалось у нас ошибки, только два раза мне пришлось возвращаться домой пешком, что было хорошей прогулкой.

Стыли ноги, хотя во дворце было жарко и душно. Екатерина забилась в привычное уже кресло и старалась ни о чем не думать – ни о том, когда появится Орлов и появится ли, ни о том, какие новости он принесет. Отчего-то сейчас подле нее не было никого, с кем можно было бы поговорить по душам. Като Дашкова и Прасковья Брюс пропадали уже третий день где-то «в имениях», нянька Аннушки, добрая и заботливая Софья, так и не пришла в себя после смерти девочки. Она осталась при Екатерине, но дух ее столь отдалился, что называть ее другом или брать в наперсницы сейчас – особенно сейчас – великая княгиня остерегалась. Ей вспомнился отчего-то разговор с Софьей на прошлой неделе.

– Что ж это ты, Софьюшка, не распорядилась? Отчего кроватка все на месте? Отчего бельишко до сих пор не заперто в сундуках?

– Матушка Екатерина, прости меня… – Софья бросилась ей в ноги. – Не могу я, княгинюшка, рука не поднимается.

– О чем ты, Софья? – Екатерина хотела удержаться от резкости и сдерживалась изо всех сил: няньке-то тоже пришлось несладко.

– Не могу я тронуть даже кружавчика на постельке Аннушки-то… Все кажется, что вот принесут ее с прогулки и она увидит, что кроватка-то убрана. Бровки нахмурит и скажет: «Что ж это ты, добрая нянюшка, совсем выгнала меня из моих комнат?»

– Софья, прекрати сей же час!

Та залилась слезами.

– Ты думаешь, мне не больно сюда входить да на все это смотреть? Не думаешь, что и мое сердце разрывается на части? Что я все жду, что войдешь ты и скажешь, что Аннушка уже откушала и ждет маму?

Софья всхлипнула. Слезы по ее щекам безудержно текли, но в глазах уже появился разум.

– Матушка… – Нянька попыталась утереть глаза. – Дык это же я виновата в том, что случилось. Не отлучись я из детской, Аннушка бы жива осталась.

Я бы услышала ее плач, уж подбежала бы, не дала задохнуться…

«Да, Алексей умен! Ох и уме-ен. Скрыть смерть малышки было невозможно. Но превратить ее из скандала в обыденное дело ему удалось. Как удалось скрыть и свои подозрения вкупе со страшными находками. Круп не щадит детей, все равно кем бы они родились. Уме-е-ен…»

Хотя, тут Екатерина нехорошо усмехнулась, у нее самой здравого смысла не менее, чем у доктора Кирсанова. Ведь подозревала же она, что сам доктор в припадке глупой ревности порешил дитя. А для отвода глаз целый спектакль поставил, и Пашку Брюс в соратницы пригласил. Да что греха таить, эти подозрения и по сю пору иногда еще возвращаются к ней, хотя уж сколько времени прошло. Алексей-то знает, что она свое слово держит всегда, а значит, раньше или позже превратится во вдову царя. А тут под рукой окажется он, верный рыцарь, сильный друг, в трудную минуту подставивший плечо, умело скрывший убийство, но раскрывший имя убийцы…

Разве не достойная это ставка в игре? Не зря же Алексей еще год назад оставил свою жену, расторг церковный брак ради службы верной. Должно быть, чтобы руки была развязаны, когда вдова захочет нового мужа подыскивать…

«До чего же вы все мелки, Господи. До чего же похожи! Невдомек вам, что стать моим венчанным супругом по чину не каждому! Что достойным сего брака будет не просто давний любовник или хороший друг. Что супругом своим я готова назвать человека за совсем иные качества. Альковные успехи мне не столь важны, сколь единство душ, равенство взглядов, сходство привычек…»

Софью испугала усмешка великой княгини, и она вновь упала в ноги.

– Не казни меня, матушка!

– Ты ни в чем не виновата, Софьюшка. – Екатерина подняла женщину и слегка нажала на ее плечо, усаживая на низкую козетку напротив себя. – Круп никого не щадит, не делает разбора между принцессою и крестьянкою. И смерть эта могла приключиться в любую минуту. Вспомни слова доктора Кирсанова. Он много знает, ему верить можно.

Софья покорно кивнула. Плечи ее чуть расслабились, она некрасиво согнулась.

– Так, значит, ты меня теперь прогоняешь, Екатерина Алексеевна?

– Дурочка ты моя, нет, конечно. Я просто прошу тебя как можно скорее убраться в детской, да так, чтобы ничего и никогда более мне об Аннушке не напоминало. Да и тебе, душечка, тоже. И хватит слезы лить!

Невольно тон Екатерины стал жестким – хотя Софья была виновата только в том, что сбила ее с мысли. Но, наверное, сейчас оно к лучшему. Нет смысла душу рвать попусту – рана и без того свежа. Да и боль-то, поди, не уменьшится, только станет привычной.

– Софьюшка, хватит слезы лить! Вон уже платки мокрые, хоть выкручивай…

Та покорно кивнула и утерла слезы действительно совершенно мокрым кусочком батиста.

– Ступай.

Нянюшка покорно ушла. Екатерина попыталась вернуться к мыслям о Кирсанове, однако отчего-то вспомнилась ей Елизавета – такая, какой она ее увидела в последний раз. Усталая, безнадежно больная, с посеревшим лицом, одышливая и уже нездешняя. Дожидавшаяся, кажется, только появления Екатерины. Вспомнился ее лихорадочный, едва слышный шепот. И то, как жестко схватилась она за руку невестки, притягивая к себе в последние свои минуты.

«Да, матушка императрица… Теперь-то я куда лучше понимаю тебя. Должно быть, нечто подобное чувствовала ты сама, поднимаясь против Брауншвейгской династии? Однако у тебя, молодой, хватило духу пройти весь путь рядом со своими верными преображенцами. Мне же достало духу лишь благословить Гришеньку.

И вот теперь я мечусь по комнатам, аки тигрица, в ожидании вестей, хотя прекрасно понимаю, какими будут эти вести. Понимаю и страшусь. Ты бы, наверное, надела кирасу и отправилась со своим любимым, не отсиживалась в полутемном, несмотря на белые ночи, дворце…»

За почти полсотни лет история переворота Елизаветы успела обрасти легендами. Рассказывали, что цесаревна надела кавалерийскую кирасу, села в сани и по темным заснеженным улицам столицы поехала в казармы Преображенского полка. Там она обратилась к своим приверженцам: «Други мои! Как вы служили отцу моему, то при нынешнем случае и мне послужите верностью вашею!» Однако граф Разумовский от души расхохотался, когда Екатерина при нем рассказала об этом.