— Вот и тебя я тоже обидела. — Она взяла его за руку. — Горячая какая ладонь. И сам ты как пружина. — Она провела рукой по его плечу. — Вообще ты молодчина, по утрам вон бегаешь, я видела… Фигура у тебя что надо. Марина умеет выбирать себе мужиков. Нет-нет, не подумай, — она улыбнулась грустно. — Я не начинаю опять, как Пит скажет. Просто.., что и говорить: умеет она это самое.

И мужья у нее какие были, и секретарь, и любовник, и даже вот детектив, — она снова погладила его — точно кошку, по-хозяйски. — А ты ведь найдешь ЕГО, я верю. От такого, как ты, никто не скроется. А хочешь, я тебе помогу?

— В чем? — Кравченко высвободил свою руку из ее влажной ладони.

— Хочешь, будем вместе искать убийцу? — Она все заглядывала ему в глаза. — Я ведь многое замечаю, я очень , наблюдательная. А тут все с ума посходили. И словно гроза в доме собирается. И все боюсь чего-то… Ну хочешь, мы будем вместе с тобой в этом деле вот так? — Она сжала два пальца и продемонстрировала Кравченко.

— А зачем его искать? — Он чувствовал: зря сейчас скажет то, что скажет. Необдуманный это шаг, вредный, но сдержаться уже не мог:

— Зачем искать убийцу, когда все и так ясно: достаточно шепнуть кому надо, что Корсаков мог это самое сделать, а Зверев Григорий Иванович не мог.

Новлянская опустила голову. Потом взглянула словно бы с сожалением, но во взгляде ее, холодном и блестящем, так напоминающем теперь взгляд ее брата, он прочел, что нажил себе в этом доме смертельного врага.

— Людей, предлагающих помощь от всего сердца, обычно принято благодарить тоже от всего сердца. Так меня еще мамочка учила. Ну что ж, — она вздохнула. — Отлично поговорили. И главное, все теперь стало на свои места. Да, Марина умеет выбирать, мастерица она, — глаза ее сверкнули уже бешенством. — Ничего не скажешь — выбрала себе! Муж — паралитик, любовник — неврастеник и кастрат, секретарь — кретин, а вышибала — цепной пес!

— Марина Ивановна первым из всех нас выбрала вашего отца, Алиса Станиславовна.

Она замахнулась и — он не стал защищаться — ударила ему в грудь кулаком, и сила удара была весьма ощутимой для такого хрупкого создания. Однако не удержала равновесия и, если бы Кравченко не подхватил ее, шлепнулась бы на траву.

— Пить с утра вредно. — Он подтолкнул ее к дивану, но она вырвалась и, спотыкаясь, побежала к дому.

К полудню напряженное ожидание в доме достигло апогея. Внешне все вроде бы шло, как и обычно в эти траурные дни: приглушенные голоса, вкрадчивые вопросы и мягкие заботливые ответы, осторожно-предупредительные жесты. И вежливость, вежливость без конца. НО…

По их лицам Кравченко читал словно по книге: КАК ОНИ ЖДУТ возвращения Корсакова и Зверева. Как им не терпится убедиться собственными глазами в том, какими те станут после первого настоящего допроса. «Быть может, кому-то из вас хочется, чтобы вся вина за убийство Сопрано, — думал он, — свалилась на тех, кого действительно легче всего заподозрить: брата-наследника и любовника-отставника. Если они, конечно, сами тут руку не приложили…»

Однако изнывали в ожидании новостей все домочадцы по-разному. Марина Ивановна, к примеру, не покидала гостиной и то и дело вставала с дивана и подходила к панорамному окну на террасе, прислушиваясь — не раздастся ли шум мотора.

Георгий Шипов скучал на ступеньках террасы в гордом одиночестве. Бультерьер Мандарин, облаяв через ограду прошмыгнувшего кота, подбежал к хозяину и вспрыгнул ему на колени. Шипов обнял собаку, гладил ее, тормошил, потом достал из кармана куртки резиновый мячик и подбросил высоко в воздух. Мандарин кинулся ловить. Рыча, грыз мяч, потом слюнявый и мокрый мяч снова подпихнул хозяину. Тот снова бросил. Так они играли довольно долго, и впервые за эти дни лицо Шипова просветлело.

А в гостиной Майя Тихоновна и Петр Новлянский вели вполне светскую беседу, однако тоже все время чутко прислушивались к чему-то. И Кравченко оставалось только дивиться тому, о каких высоких материях способны были рассуждать эта толстуха-аккомпаниаторша и этот желторотый бизнесменчик с сачком. «Ну, он как-никак сын знаменитого дирижера, в такой семье вырос, наверняка с детства музыке учили, да, видно, не в коня корм. А на то, чтобы вот так языком трепать — знаний хватает», — ревниво размышлял он, потому что для него предмет их беседы был подобен китайской грамоте.

А говорили они ни много ни мало как об отличиях итальянской оперы-серпа, серьезной от оперы-буфф — комической, творчестве Кристофа Виллибальда Глюка[2]и его оперной реформе, причем оживленно спорили, не сходясь в ее оценках. Майя Тихоновна долго распространялась о постановке «Париса и Елены», Новлянский с ледяной улыбкой подметил, что либретто, "написанное несравненным Кальцабиджи[3], действительно выше всех похвал".

Зверева отошла от окна и села на диван напротив них.

— Что же их так долго нет? Ведь их еще утром забрали.

Вадим, успокойте меня, ведь их.., не могут там оставить?

Ведь это противозаконно, вот так ни за что задерживать?

— Конечно, противозаконно. Никто этого сделать не посмеет, — угодливо поддакивал Кравченко: ему хотелось послушать рассуждения «яппи», неожиданно оказавшегося таким оперным знатоком.

«Как мы еще плохо вас знаем, — думал он. — А каждый тут замочек с большим секретом. Вот и Пит тоже. Серега его коммивояжером простым представил с чудаковатым хобби, наглецом, презирающим быдло. А ты.., ишь ты, и вправду „право имеешь“, как папаша Достоевский говаривал. С таких-то высот презирать можно: Глюк, Кальцабиджи, античная опера.., надо хоть в словарь заглянуть, кто такие, а то сидишь как с суконным рылом тут».

— А мне все же больше по душе «Орфей», Петька, — Майя Тихоновна даже ладонь приложила к необъятной груди, выражая тем самым степень своей приязни. — Это его величайшее творение, наверное. Как там у Пушкина?

«Когда великий Глюк явился и открыл нам новые тайны…» Божественная гармония. Как жаль, что никогда не представится нам возможность услышать его в исполнении Андрюши-бедняжки. А он ведь так мечтал… Мариночка, тебе что-нибудь дать? Может.., кофе сварить покрепче?

— Я с утра на таблетках, — голос Зверевой прозвучал неожиданно зло. — Мне ничего не нужно, благодарю.

— Орфей спустился в ад, — Новлянский поджал бескровные губы. — Впрочем, говорят, эта опера приносит несчастье. Я читал об этом где-то. Суеверия, конечно, но…

Может, и к лучшему, что все так вышло.

— Что? — Зверева резко обернулась к нему. — Что ты хочешь сказать, Петя?

— Лучше для всех нас, — Пит потупился, — что «Орфей» никогда не существовал для нас даже в проекте.