— Значит, вы египтянин, — произнесла Геновефа, весьма довольная собственной проницательностью.

— Нет, — покачал головой Сент-Герман. — Это не так. Но я прожил там много лет.

«Точнее, не лет, а столетий», — добавил он мысленно.

— Ох! — Геновефа взглянула на пузырек. — Я, пожалуй, воспользуюсь этим средством и, если недомогания прекратятся, попрошу вас снабжать меня им.

— Почту за честь, — откликнулся Сент-Герман.

— Благодарю, — поклонилась ему Геновефа, потом отняла от лица мокрый комок ткани и с удивлением ощупала нос. — Кровотечения нет! — объявила она. — Оно прекратилось!

— На какое-то время, — пояснил Сент-Герман. — Но цвет лица еще слишком ярок, а жара все свирепствует. Побудьте здесь, в тишине, чтобы кровь успокоилась. — Он знал, что сказанного недостаточно, и потому поспешил прибавить: — Я уйду, а вы сможете без помех, в одиночестве вознести благодарность Христу.

Геновефа перекрестилась и крепче сжала флакон.

— Да, это было бы благоразумно. Но мне причитается Христов хлебец, и я должна поскорей его получить.

С этими словами она сделала несколько нерешительных шагов к выходу, словно бы сомневаясь, что ее выпустят на свободу, после чего стремглав кинулась к двери и убежала, даже не попытавшись закрыть ее за собой.

Сент-Герман тоже не стал закрывать дверь: в помещении вообще было душно, а конец дня обещал стать особенно жарким. Он решил произвести осмотр тех немногих вещей, которыми обладал, — малой горстки в сравнении с тем, что поглотила морская пучина.

«Утраты, конечно, значительны, но, если припомнить, тебе приходилось переживать кое-что и похуже, — подбодрил он себя. — В Египте ты был презренным рабом, все видели в тебе демона, и все же в конце концов стали почитать, как самого Имхотепа. Пятьсот лет назад ты ночь пролежал нагим на снегу среди многих замученных гуннами пленных, но поутру, обманув бдительность стражей, сбежал. Ты сбежал от своих поработителей и в Тунисе, чтобы, вернувшись, их наголову разгромить. И твоя вилла в Риме пока что целехонька, хотя время — увы! — от очень многого не оставило камня на камне».

Внезапно со стороны общего зала послышался шум, и на плац выскочил пошатывающийся человек, размахивавший окровавленными руками.

— Полчища! Дьяволы! — истошно вскрикнул несчастный и грянулся оземь, продолжая кричать.

Сент-Герман, выбежавший из башни, незамедлительно бросился к одержимому, свернувшемуся теперь в плотный дрожащий и завывающий ком.

— Хлодвик, — вымолвил он, наклонившись.

Внутри общего зала кто-то пронзительно закричал, но крик поглотили громкие жалобы и рыдания.

Хлодвик медленно поднял глаза, потом, заскулив, обмочился, весь трепеща от ужаса и стыда.

— Конец мира! — вещал, перекрывая гомон, брат Эрхбог голосом, вызывающим дрожь. — Смотрите, к нам летят чудища! Смотрите! Ад разверзается! Там! Там!

Жуткий вой был ответом на эти слова, и на плац выполз еще один бесноватый. Он завизжал, выдирая булыжники из мостовой, потом стал швырять их в кого-то незримого.

Сент-Герман выпрямился и пошел к дверям общего зала, уже понимая, что там найдет. Самые худшие из его опасений оправдывались: твердая рожь, о которой сказала ему Геновефа, несла в себе безумие и возможную смерть.

Многие из людей, собравшихся в зале, валялись в корчах, как Хлодвик; их лица перекосились от судорог и гримас. Брат Эрхбог приник к алтарю, словно придавленный чем-то тяжелым. Глаза монаха закатились под лоб, на губах пузырилась пена. Осберн сидел возле стены, упорно пытаясь прошибить ее лбом, возле него лежала совершенно обмякшая Дага. Воланд-шорник нашел прибежище в дальнем углу помещения, спрятал между коленями голову и беспрерывно стонал. Готтхарт кружился над ним, уворачиваясь от незримых ударов, Пентакоста прижалась к трясущемуся Беренгару и похотливо хихикала, пытаясь раздеть его донага. Дуарт сосредоточенно пинал ногами невидимых тварей, не обращая внимания на дикий гвалт, сотрясавший, казалось, все здание, сложенное из тяжелого, грубого камня.

— Чудовища! — стенали пораженные ужасом глотки.

— Проклятие! — отвечал им воплем брат Эрхбог. — Проклятие поразило всех нас!

Сент-Герман повернулся к плацу и жестом остановил троих спустившихся со стены караульных.

— Не приближайтесь, — крикнул он.

Те в замешательстве замерли.

— Что там?

— Безумие, — пояснил Сент-Герман. — Все им поражены, и вас оно может коснуться, а потому не пытайтесь туда заглянуть. — Он опасался, что увиденное до такой степени потрясет исполнительных малых, что сделает их совершенно бесполезными в столь критической для всей крепости ситуации.

— Но… — заикнулся один из солдат.

— Ульфрид! Добеги до деревни, — приказал ему Сент-Герман тоном, не терпящим возражений. — Там герефа и капитан Амальрик. Скажи им, чтобы они срочно вернулись в крепость. И запрети крестьянам прикасаться к какой-либо пище. Вредные испарения заразили еду.

Караульные в страхе перекрестились, потом Ульфрид спросил:

— Что там за звуки?

— Стенания ваших товарищей, — резко откликнулся Сент-Герман. — Они нуждаются в помощи. Приведите сюда герефу и капитана!

Фэксон вдруг заупрямился.

— Но… они так кричат. Думаю, нам все же надо пойти к ним.

— Нет! — возразил Сент-Герман. — Вам надо позвать герефу. И отвести в деревню детей. И не пускать рабов к плацу.

— Но… — заикнулся вновь Ульфрид.

— Прекрати препираться! — Сент-Герман сузил глаза. — Лучше поторопись! Иначе безумие распространится!

Он отвернулся и вошел в общий зал, но солдаты не двинулись с места.

Наконец, когда молчание сделалось совсем тягостным, Ульфрид вскинул копье на плечо.

— Фэксон, — приказал он, — займись немедля детьми. А ты, Северик, отправляйся в деревню. Пусть он чужак, но, похоже, знает, что говорит. Сам я останусь здесь — для охраны.

Оказавшись в зале, Сент-Герман первым делом двинулся к корзине с хлебцами и, лишь накрыв ее полотенцем, позволил себе оглядеться вокруг. Безумных следовало как-то вывести из состояния буйного помешательства, и он решил начать с Сигарды, не без основания полагая, что та как только мало-мальски придет в себя, тут же примется ему помогать.

— Нет, нет, — завидев, что к ней приближаются, зашептала она и присела на корточки — совсем как ребенок, пытающийся укрыться от того, что его пугает.

Со всем, что бы ни возникало в ее воспаленном мозгу, необходимо было считаться, ибо галлюцинации для подобного рода несчастных обладали большей достоверностью, чем реальность, и Сент-Герман за столетия лекарской практики сумел это понять. Он подошел к Сигарде и решительно, не колеблясь, взял ее за плечо.