Вообще-то фамилия его была Тютюнников, в Тетерниковых его предки превратились позже. А псевдоним «Федоръ Сологубъ» ему, не особо трудясь, придумал забытый ныне поэт Минский, тоже декадент. Придумал «по неудачной ассоциации» со знаменитым писателем Соллогубом, как пишет Зинаида Гиппиус. «Только и было его выдумки, что одно “л” вместо двух в имени старого, весьма среднего писателя графа Соллогуба». На авторство претендовал и хорошо знакомый нам уже Аким Волынский. Через много лет, в 1924-м, на собрании по случаю сорокалетия творческой деятельности Сологуба, именно Волынский со сцены Александринского театра скажет: «Примите, дорогой друг, приветствие от вашего литературного крестного отца. Мне выпало на долю дать вам псевдоним, который прославил вас в литературе…» Но именно Минский познакомил Сологуба с Зинаидой Гиппиус, тогда уже законодательницей мод в литературе. «Как вам понравилась наша восходящая звезда? Можно ли вообразить менее “поэтическую” наружность? Лысый, да еще каменный… Подумайте!» – спросил ее Минский, когда Сологуб, торопливо простившись, ушел. «Нечего и думать, – фыркнула та. – Никакой ему другой наружности не надо. И сидит – будто ворожит…» Сологуб ей понравился, она назовет его «одним из лучших русских поэтов и русских прозаиков» и, несмотря на склочный характер, на нетерпимость, будет дружить с ним – «кухаркиным сыном».

А он, если быть точным, «кухаркиным сыном» не был – был сыном крепостного украинского портного и прачки с Могилевской улицы, где с четырех лет жил с родителями (С.-Петербург, Лермонтовский пр-т, 19). Ходил, правда, слух, что дед поэта был внебрачным сыном какого-то черниговского помещика Иваницкого, что-де кровь поэта была «не простая». Но Сологуб гордился другим – тем, что «сам себя сделал». Сначала, когда мать его (отец умер уже) жила «у хозяев» на Минской улице (С.-Петербург, Минский пер., 3), он, совсем крохой еще, нашел на улице конфету и на фантике сам прочел по слогам первое слово – «общий и мой восторг». Потом, на другой «господской квартире» (С.-Петербург, Прачечный пер., 10), зная, что непременно будет бит, отдал свои рукавички мальчику-соседу, а тот их не вернул. А позже, когда семья переехала в богатый дом (С.-Петербург, Климов пер, 7), не только сам выучился писать, но полюбил театр – у хозяев был абонемент в оперу. В десять лет был потрясен голосом итальянки Аделины Патти, а в двенадцать, закончив городское училище (С.-Петербург, Никольская пл., 6), написал первое стихотворение. Мечтал стать поэтом, но после Учительского института (С.-Петербург, 13-я линия, 28) десять лет преподавал в провинции математику. Рвался в столицу, наставника институтского забрасывал письмами: «Нужен ли мне Петербург как средство развития таланта, или никаких талантов у меня нет… Как это определить? Поверить в свои неудачи?.. Поверить в свои мечты?» Короче, сначала его возьмут учителем в столичное Рождественское училище (С.-Петербург, Суворовский пр-т, 16), а потом, в Андреевском, он вырастет до инспектора. Превосходным, кстати, окажется педагогом.

А розги, спро́сите? Не знаю. Какая-то патология, нечто темное, нутряное. Учитель, поэт, знаток душ человеческих и не только сторонник телесных наказаний – теоретик порки, горячий защитник экзекуций. Добро бы сам был не бит, так нет же, драли его нещадно. Ежедневно. В поэтическом дневнике, чудом сохранившемся, я насчитал свыше шестидесяти стихов, описывающих, как секли и за что. За плохо вымытый пол, за «чёрта», вырвавшегося в разговоре, за потерянную копейку, кляксу в тетради, хлебный шарик, который машинально «скатал за столом», «иль на уроки отправляясь, обуться рано поспешил, или, с уроков возвращаясь, штаны по лужам замочил…» Пишет, как, раздетого догола, бросали на грязный пол, связывали руки-ноги, а в школе привязывали к раздвинутым партам и с приговорами да смешками превращали задницу в кровавое месиво. «Сестра смеялась, рядом стоя, смеясь, стегали сторожа. Лежал я голый, плача, воя, в порывах тщетных весь дрожа». Двести ударов ребенку – шутка ли? Уже в институте ему было неловко раздеться на медосмотре, ибо спина была исполосована. А последний раз высекли, когда он – непредставимо! – сам был учителем, в двадцать два года. Всыпали сто «горяченьких» по настоянию матери за кражу яблок в чужом саду. Ужас, скажете? Нет, он сам написал потом, что на душе сразу стало спокойно: «Провинился, да за то и поплатился». Хотя на деле всё, кажется, было сложнее. Он, пишут, испытывал мазохистское удовольствие от порки. Сестра его Ольга, регулярно спрашивая в письмах, били ли его, напоминала: «Ты пишешь, что маменька тебя часто сечет, но ты сам знаешь, что… когда тебя долго не наказывают розгами, ты бываешь раздражителен и голова болит». Он же в статье «О телесных наказаниях» невольно проговорится не только о «приливе крови к некоторым органам», но и о странном «наслаждении» от порки. Огромная эта статья, хоть и не законченная, была написана им в тридцать лет.

Из статьи Сологуба «О телесных наказаниях»: «Следует наказывать ребенка непременно сильно и большим количеством ударов… Слабеет без розог родительская власть, да и одна ли родительская?.. Мы убеждены… люди, которые возвысят теперь голос в защиту розог, будут иметь успех… Нам нет дела до безотчетных антипатий общества. Оно гибнет, и нужно ему помочь, хотя бы розгами… Что может быть проще порки?.. Нужно, чтобы ребенка везде секли – и дома, и в школе, и на улице, и в гостях… Дома должны пороть родители, старшие братья и сестры, няньки, гувернеры и даже гости. В школе… учителя, священник… сторожа, товарищи… На улицах надо снабдить розгами городовых: они тогда не будут без дела…»

Такая вот «педагогика»! Привет Песталоцци, Макаренко, Симе Соловейчику! Хотя ненависти к ученикам он не испытывал. «Чувствовалась в нем затаенная нежность, которой он стыдился, – вспоминала Тэффи. – Вот… прорвалось у него как-то о его учениках: “Поднимают лапки, замазанные чернилами…” Нежность души своей, – пишет она, – он прятал. Он хотел быть демоничным». Может, это – ответ? Может, «демонизма» ради он захочет скоро выпороть и ту, которая станет его женой?.. Невесту высечь…

Вообще всё в нем, «подвальном Шопенгауэре», было противоречиво. Лирический поэт и автор учебника по геометрии, человек верующий и «сатанист» (в одном из романов хотел вывести Христа «светским господином», причем с визитной карточкой «Осип Осипович Давидов»), радушный хозяин и, по словам Василия Розанова, философа и друга, – «кирпич в сюртуке». Наконец, автор душного, но великого романа «Мелкий бес», где по стенкам размазал мещанство, но сам – буквально купавшийся в мещанстве. В классическом, ритуальном мещанстве…

Квартиру его в училище вспоминают многие. Добужинский, художник, пишет про обои в цветочек, фикусы в гостиной, мебель в чехлах. Зайцев, молодой тогда писатель, наезжавший из Москвы, помнит о рододендронах, разноцветных лампадках в углах, кисловато-сладком запахе и о «тусклой хозяйке» дома (сестре Сологуба Ольге). Ольга зарабатывала шитьем, хотя окончила повивальный институт и одно время на дверях их с братом квартиры на Поварском (С.-Петербург, Поварской пер., 1), а потом – и на Петербургской стороне, где жили всего год (С.-Петербург, Малый пр-т П.С., 69), висела табличка: «Акушерка Тетерникова». Тэффи отзовется об Ольге: «Плоскогрудая, чахоточная старая дева, брата обожала и побаивалась, говорила о нем шепотом». Побаивалась ли? Ведь именно она, когда умерла мать, взяла на себя «роль “женщины-палача”» – сама стегала розгами будущего классика.