— Ну мы, конечно, убрались в доме, котяру со стола шуганули, ага. Входит — вся в чулках, жакетке черной какой-то, нищенка с базара. В августе! В Тель-Авиве! Она в чулках, а в Ташкенте в одних трусах бегала.

С Яшкой обниматься не хочет — нельзя ей теперь с чужими мужиками. Это он-то чужой мужик? А Яшка при своей солдатской бабе обнищал манерой, как ляпнет: а у тебя под париком голова лысая или как? Ну что ты будешь делать, руку отобьешь на нем!

Ну чего Лилька? Довольная вроде. Но есть не стала. Вот, говорит, у тебя некошерно, у меня своя посудка и свое печеньице пожую. Ага, как бабушкины пирожки лопать — так первая была, а теперь ни-ни.

Да я думаю, что она вдовая с государства больше имела, чем со своего нищеброда. Он пятнадцать лет в ешиве обучается! Ага, пятнадцать лет! А что ему Бог своих детей кормить не велел, что ли? Она с работы не вылезает, а он учится. Закон Божий он учит! Сволочь.

Ну я понимаю же, горе было, когда первый ее умер, помним его, красавца, сами вздыхали.

Она, наверно, специально такого выбрала на после, чтоб легче горевать было. Ну чахоточный какой-то, жидкая бороденка, в шмотках черных, из-под штанов нитки висят. Ну ворона и есть. Стыдно смотреть на фотку, прости господи.

Мальчата ее младшие, ага, тоже в пейсиках.

В общем, даже Яшка заткнулся наконец, сидим-молчим, как мертвые.

Ну что потом?

Ну винца выпили, отошла она немного, ага, даже моего пирожка откусила…

Ну то-се, тот умер, этот спился, того парализовало, этот жив еще, там внуки пошли…

Лариска, ну чо ты ревешь там? Радуйся, она в рай попадет, правильная такая. И мы рядышком пролезем, ага.