сдержался, махнул рукой, взял мусор, висящий в полиэтиленовом пакете на кованой дверной ручке, вышел, спустился вниз, перил не касаясь. Никто за ним не бежал, никто не кричал, задыхаясь, что все это было шуткой, игрой, забавой и что, на самом деле, жизнь прекрасна и любвеобильна.

Он усмехнулся спокойно. И жутко стало на душе от собственной беспомощности, от невозможности изменить жизнь хоть на йоту: его супруга год назад вложила деньги в перспективный, по ее мнению, бизнес; увы, перспектива оказалась призрачной, а денег не хватило, пришлось брать кредит в банке, в результате чего образовались долги. Долгими бессонными ночами он пытался понять, как рассчитаться с кредиторами, как высвободиться из финансовой удавки. Но тщетно. Вся его не такая уж и маленькая зарплата исчезала буквально в течение нескольких дней, таяла, испарялась, пожиралась ненасытной выплатой долгов. И вот дошло уже до того, что на работу надо идти пешком.

«…и не в деньгах тут дело… — думал он, размашисто шагая по широкой улице, — а в том, что ты ощущаешь себя нищим, выброшенным на обочину, рабом на галере, реликтовым экспонатом, выставленным в галерее идиотов. Что стоит твой ум, твоя энергия, твои связи, если ты не можешь, как барон Мюнхгаузен, вытащить себя за волосы из безнадежно безденежного болота? Господи, я умоляю тебя, ну сделай что-нибудь, ну вложи мне в голову спасительную мысль!»

И грудь холодела; от нахлынувших мыслей и чувств так беспомощно он себя чувствовал, будто силы покинули его, разум оставил, разом исчезли слезливые друзья и запоздалые враги. Овраги, враставшие в реки, раки, заползающие на отмель, мельница на холме, нелепо вращающая жерновами, амикошонствующие пернатые, перманентно плутающие в лакричных кронах дерев, деревянные лошадки, скачущие по травянистой тропе, трапеции, свисающие с неба, — сибаритствующий мир сей, сей разумное, доброе; увечное отгоняй, притягивай свет, веером свивающийся из ниоткуда.

«Фантазер, феерический фанфарон, — обращался он в думах сам к себе, — где найдешь ты этот эфемерный мир, мелькнувший в твоем воображении? В какие ворота ты постучишь, чтобы просить о помощи и участии? Твой карман протерся до дыр, кредиторы, кряхтя и сиволапя, квохчут за твоей спиной, и в руках у них развиваются знамена долговых расписок. И нет рабам рая, нет ореола кумирам, и нет ничего вожделенней внутренней свободы. Умереть? Уснуть? Ополчась на море смут, сразить их в единоборстве? Красиво излагается, словно из логова змиева выползает фраза и, змеясь, бесконечной лентой тянется к ближайшему перелеску, и там, сверкнув, как стекло, стекает в придорожную пыль».

— Черт знает что! — сказал он вслух, остановившись перед светофором, — какой-то бред забирается в голову, какие-то нелепости лепятся к сознанию, словно лопасти латаний на эмалевой стене…

В это время воспаленно мигнул зверский зеленый зрак светофора; услужливая «зебра» забралась к нему под ноги, и он поспешил перейти на противоположную часть тротуара. Ветер, вьющийся мелким бесом, боком подобрался к нему и шутливо дунул в глаза, из которых выкатилась прозрачная слеза, призрачная, как привидевшийся ему милый, беспомощный мир.

Свобода и воля

«Вот тебе и Вавилова, — думал он, — вроде и не баба, с маузером ходит, в кожаных брюках, батальон сколько раз в атаку водила, и даже голос у нее не бабий, а выходит, природа свое берет…»

Василий Гроссман, «В городе Бердичеве»

…Забеременев, Ломинская раздалась в бедрах, и это сделало ее привлекательнее: раньше она казалась излишне сухощавой, скорее, годной к военной службе, нежели к управлению сугубо штатским отделом маркетинга в небольшой фирме по пошиву модной одежды.

Ходили, правда, неподтвержденные слухи, что Ломинская прежде работала надзирателем в женской колонии и весьма в этом деле преуспела, получив даже несколько звездочек на свои упругие женские плечи.

Особь по фамилии Ломинская отличалась очаровательной особенностью: в полном соответствии со своей фамилией она ломилась в закрытые двери, шла напролом, проламывала бреши в слабых сердцах старших сервильных сотрудников, и из этих сердец мостила себе утоптанную служебную дорожку.

Будучи дамой не особо приятной по части грамотности и знаний, она славно следовала совету русского советского поэта Б. Пастернака — «А ты прекрасна без извилин…

Привыкшая к суровой колючей действительности, шаркающей поступи приказа и узкому слову устава, Ломинская не терпела игры в нюансы, ненавидела полунамеки, недосказанности, ей претила словесная ткань изыска, хотя в самом слове «изыск» ей мерещились до боли знакомые «следственно-розыскные действия».

В Ломинской ощущался странный военно-половой шарм, притягивало сочетание несочетаемого, как если бы на строевом плацу вместо печатающих шаг батальонов вдруг появились бы топ-модели, проходящие мимо трибуны своей волнообразной походкой и посылающие воздушные поцелуи застывшим от искушения командирам.

…Примерно через полгода после того, как Ломинская возглавила отдел, случился у нее запланированный роман с одним из владельцев компании; владелец полагал ограничиться искрометной интрижкой, но, видимо, плохо знал Ломинскую. Она взяла бедолагу в такой железный оборот, что тот и охнуть не успел. И это несмотря на то, что его законная жена должна была вот-вот родить второго ребенка.

Короче говоря, возвращается ничего не подозревающая мадонна с младенцем на руках, встречает ее любящий муж с букетом цветов, обнимает, целует, поздравляет, а потом, выдержав мхатовскую паузу, тихо говорит:

— Да, милая, я ухожу от тебя к другой. Все нажитое нами имущество, включая автомобиль, оставляю тебе. С собой забираю своего любимого кота, которого ты и так собиралась кастрировать. Не поминай лихом.

И, оставив мадонну с младенцем на руках в полном остолбенении, уходит к госпоже Ломинской. Достойная респектабельного респекта, госпожа Ломинская принимает сбежавшего от жены супруга в упругие объятья; сладостное соитие скрепляет сей союз, и через определенный промежуток времени Ломинская чувствует тяжесть в чреве. Чреватая последствиями подслеповатая фортуна выкинула презабавный фортель: наделив Ломинскую заветным зародышем, зародила в ней неожиданную страсть к семейному укладу. В изысканно-армейском лексиконе суровой начальницы появились слова, ей-Богу, ей ранее не свойственные: кружавчики, рюшечки, воланчики, пеленочки, ползуночки и прочие нежности.

В то же время Ломинская нежданно-негаданно наполнилась нержавеющей ненавистью к бывшей жене завоеванного ею бонвивана.

— Эти бывшие жены — редкостные суки! — говорила Ломинская своей подруге. — Скажи мне, пожалуйста, ну чего еще этой женщине надо от моего мужа? Чего она все время к нему цепляется? Почему строит козни? Казни его хочет?

Мудрая подруга качала головой в знак согласия, а про себя думала, что Ломинской, наверное, невозможно объяснить, какие муки должна испытывать женщина, брошенная с двумя детьми, какие боль и злость должны царить в ее опустошенном сердце.

А гопожа Ломинская, ничего не замечая, неслась в безвоздушном пространстве, «как беззаконная