«Уже заболел», – с каким-то непонятным, щенячьим восторгом подумал Дорожкин и принялся стягивать куртку.

– Привет, Женя!

Мещерский ворвался на почту раскрасневшийся, усыпанный снежной крупой, словно за окном вовсю уже властвовала зима. Он на ходу положил на стойку перед девушкой шоколадку, потопал по затертому линолеуму, стряхивая снег с ботинок, сбросил дубленку и полез за фанерованную перегородку на свое рабочее место.

– Привет, – с недоумением и досадой пробормотал Дорожкин.

– И тебе, Дорожкин, привет, – откликнулся Мещерский. – Ты что, охмурять личный состав пришел? И пистолет где-то раздобыл? Наверное, пластмассовый, для понтов? Женечка, рекламе верить нельзя. Он, конечно, в какой-то степени и в самом деле парень перспективный, но вы достойны лучшего.

– Женечка? – удивленно повернулся к девушке Дорожкин.

– Тезки, – улыбнулась она и снова углубилась в работу. – Женя Попова, соседка тети Маруси. Бывшая соседка. Но я уже говорила…

– Сегодня никого не будет, – зевнул Мещерский. – Понедельник, тем более вчера гуляния были. Я уже приметил, когда народ идет, когда нет. Но класс сейчас в школе занят, так что я вот сюда решил вернуться, пока Машка моя не распознала, кто тут у меня нарисовался, да не прибыла с контролем и проверкой. Кстати, Дорожкин, что там с подельницей моей стряслось-то? Правда, что ли, зверь какой в лесу напал или вранье?

– А кто говорит? – повернулся к Мещерскому Дорожкин.

– Все говорят, – погрозил ему пальцем Мещерский. – А там не знаю. Хорошая тетка, кстати, была. Только бестолковая. И чего ей вздумалось в лес идти? Да еще в одиночку… Какие грибы в ноябре?

– Она снадобья собирала, корни, – подала голос девушка. – Сейчас для некоторых – самое время. Корень стальника в ноябре надо брать. Ольху щипать.

– Нет, ну вы посмотрите? – картинно возмутился Мещерский. – И это двадцать первый век, между прочим. Женечка, я вам ответственно заявляю, что это все – мракобесие.

– График, – спокойно ответила девушка, – не заводите меня, я все равно не завожусь. Вот заболеете, приглашу какую-нибудь травницу, сразу и определимся, что мракобесие, а что нет. А познакомите меня с женой, я ее сама научу парочке отваров. Еще спасибо скажете.

– Нет, ну может ли что-то быть глупее? – вздохнул Мещерский. – Я буду знакомить собственную жену со своей новой молодой сотрудницей. Не думаю, что это ее обрадует. Женя, может, останетесь?

– Не надейтесь, – усмехнулась Женя. – Я тут ненадолго. Хотя буду заглядывать. Может быть. Мне вот с детьми больше нравится работать. В детском садике, к примеру. Не волнуйтесь, без телеграфистки не останетесь, пришлют сюда кого-нибудь.

– Как это пришлют? – нахмурился Мещерский. – Нет, а со мной посоветоваться нельзя? Ну там фотографии хоть показали бы? Я б выбрал. Кастинг бы устроил. Кстати, Дорожкин. Ты чего приперся-то? Пистолетом похвастаться? Ну похвастался и иди. Не видишь? Люди работают.

– Это… – Дорожкин снова потянул на плечи куртку. – Женя… Подскажите адрес.

– Лучше не сегодня. – Она вздохнула. – Похороны завтра, вынос в двенадцать. Раньше нельзя, на кладбище посетители. Позже – никого не найдешь, чтобы подсобили. Она одна жила. Но есть добрые люди, хлопочут. Только ничего вы дома у нее не найдете. У нее врагов не было.

– Это точно, – кивнул Мещерский, разворачивая стопку бутербродов и вытаскивая из сумки термос. – Но дела-то не меняет. Вот возьмите обычного поросенка. Живет он себе в хлеву, ест комбикорм, толстеет, а потом бац, и вот вам пожалуйста – докторская колбаса. А вроде бы врагов не было. Понятно?

– Фу, График, – поморщилась Женя.

– Хорошая колбаса, кстати, – удивился График, прожевывая отхваченный от бутерброда кусок. – Надо будет посмотреть, чье производство.

– Вот. – Женя протянула Дорожкину листок. – В среду я буду дома, если ничего не случится еще. Позвоните в домофон, я спущусь или открою, разберемся. Посмотрите квартиру, но точно говорю, ничего не найдете.

Дорожкин развернул его уже на улице. На листке было написано: «Улица Мертвых, дом номер семнадцать, квартира номер четыре». В лицо задувал ветер, в воздухе кружились снежинки. Дорожкин потоптался несколько секунд, потом подхватил со стальных поручней у входа в почту горсть сухого снега, размазал его по лицу. Подумал мгновение, перешел через дорогу и через пять минут уже тащил в дежурку пару полиэтиленовых сумок, в которых плескались четырехлитровые бутыли «Тверского» и шуршала пара здоровенных вяленых лещей. Почему-то Дорожкин был уверен, что Ромашкин окажется в участке. Так оно и вышло. Дежурный, с которым Дорожкин столкнулся на первом этаже, с уважением посмотрел на сумки и сказал, что Ромашкин в картотеке на втором этаже. Дорожкин поднялся по лестнице и, миновав кашинский кабинет, оружейку и кладовую, подошел к серой, с зарешеченным оконцем двери в картотеку и толкнул ее коленом.

По площади картотека равнялась кабинету Содомского, под которым и располагалась. Но о комфорте или хотя бы удобстве работы в ней речь не шла. Святая святых квартирного учета представляла собой заставленную по периметру стальными стеллажами комнатушку, в центре которой стояли сдвинутые лицом друг к другу два стола, за одним из которых у настольной лампы сидел Ромашкин и мурлыкал песню про то, что «ромашки спрятались, поникли лютики».

– Поешь? – спросил Дорожкин.

– Это звуковая дорожка моей жизни, – отозвался Ромашкин, закрывая серую папку. – Саундтрек фактически. Причем, что важно, – поникли лютики, а ромашки спрятались. Уцелели то есть. Ты чего притащил?

– Ну как же, ты ж меня обогнал? – напомнил Дорожкин, выставляя на стол сумки.

Ромашкин вытянул за хвост леща, шелестя чешуей, провел по нему пальцами, приложил к носу, втянул аромат, недоверчиво прищурился.

– Подожди, ты ж не взялся на «слабо»?

– Полез в воду, значит, взялся, – буркнул Дорожкин, садясь напротив. – Но тебя на «слабо» ловить не буду, просто посоветуй, как быть.

– Это ты насчет твоего последнего задания? Наслышан, наслышан.

Ромашкин ловко распаковал сумки, дернул на себя ящик стола, в котором загремели, покатились граненые стаканы. Тут же сполоснул их водой из бутыли «Кузьминской чистой», что стояла перед ним, плеснул в стаканы пива, умудрившись не поднять шапку пены, сдернул с одного из стеллажей пожелтевшую от времени старую газету с заголовком «Заветы Ильича» и разложил на ней моментально распущенного на темно-бордовые и желтоватые волокна леща.

– Ловко, – оценил Дорожкин.

– А то, – хмыкнул Ромашкин и пригубил напитка. – Каждый должен уметь хотя бы что-то сделать хорошо. Вот, – Вест простер перед собой руки, – я умею быстро и грамотно организовать прием пивасика. И не только это, но именно это только что смог продемонстрировать. Так какой тебе совет-то требуется? Насчет Колывановой? Хрен его знает, что советовать. У меня тоже так бывает, ну не в том смысле, что имена трупаков выскакивают, а просто выползает чье-то имя, а что с ним, непонятно. Вот иду сюда, узнаю, кто это, а там уж двигаю к нему или к ней домой, на работу. Выясняю, что да почему. Бывало, что человечка уж нет, ну там уехал куда или помер, без криминала, конечно, а его имя у меня висит. Что будешь делать? Тупо перебираешь обстоятельства его жизни. Расспрашиваешь, сплетни собираешь, короче, бродишь вдоль берега и гребешь веслом. Так вот, проверено – рано или поздно имя пропадает. А нам только того и надо. Бумага должна быть чиста, как совесть. Тогда можно и пивка.