Диву даюсь, — ответил Авраамий. Был он без головного убора, густые русые волосы откинуты назад, высокий чистый лоб открыт, серые глаза спокойны, вдумчивы и холодноваты, бородка аккуратная, клином.

Знал Дионисий о нём, что большим умом отличается, что летописным делом занимается помимо келарских забот. Знал и то, что характером твёрд, что ложь не признает.

— Скажи, сын мой, почему патриарх отпустил Сильвестра и Катерену? Будешь ли ты писать о сём? — Задав эти вопросы, Дионисий не спускал глаз с лица келаря, боялся, не ответит. Но Авраамий ответил:

— Богу угодное увидел в сём патриарх. И писать о сиим деянии намерен.

— Обаче они же богоотступники! — воскликнул Дионисий.

— Ан нет! Мне ведомы их дела, их помыслы. Вера их крепка и чиста, Бога они чтят.

— А колдовские дела?! Да слышал ли, что след царёв Катерина брала?!

— Одни говорят так, а другие иншее. Будто не брала, а защищала. Да жизнью при том жертвовала.

— С какой же стати ей защищать?! — запальчиво спросил Дионисий.

Обиделся келарь за непочтительность Дионисия к царю Фёдору, к патриарху Иову. Всяческой защиты заслуживали осветованный государь и боголюбец Иов.

— Прости, отче владыко, в заблуждении ты. Царя-батюшку вся Русь защищать готова от происков дьявольских. Вот Катерина и защищала.

— Авраамий, не бери на душу грех, не выгораживай нечестивых! — повысил голос Дионисий.

Келарь склонил голову, приложил руки к груди.

— Да простит меня Бог, владыко, но перед лицом Всевышнего Творца нашего, я целовал крест говорить и писать токмо правду: Иов отпустил защитников царёвых.

Дионисий понял, что перегнул палку ретивости, смягчил тон.

— Блажен, кто правдив. Да и в моих словах злого умысла нет, сын мой, а потому прошу, ежели знаешь, скажи, где Катерина и Сильвестр?

К Палицыну слухи слетаются так же, как птицы к чистому роднику, не ждёт он их, а они летят — напиться воды. Едва он ноне приехал утром в Москву, как встретил иосифо-волоколамских иноков. Они и поведали, что видели возок патриарха со странными путниками. Одно с другим сопоставил Авраамий и пришёл к мысли, что в возке могли быть Сильвестр и Катерина. И выходило, что патриарх не только отпустил ведунов, но ещё и уберечь решил. Да не от таких ли, как сей опальный священнослужитель? «Скажу, так и зло сочинит. Уязвлён, так и жало ехидны выпустит», — подумал Авраамий.

— Найти ты их можешь сам. А коль найдёшь, не чини ведунам зла, Дионисий, — как равному сказал Авраамий и ушёл к возам.

— Еммануил, — процедил недовольно Дионисий, плюнул под ноги и сжал кулаки.

Он уходил с подворья мрачен ликом, в душе был гневен на келаря. Не мог он смириться с твёрдостью духа летописца. Почему не дал знать, где укрываются ведуны? Почему считает, что Иов поступил правильно, по-божески, и не верит, что потворствовал чёрной колдовской силе?

Было же! Было!!

Не чёрные ли силы погубили царя Ивана Васильевича, его благодетеля?

Помнил Дионисий, что в последние годы жизни Иван Грозный был опутан нечистыми силами. Они смутили его разум, лишили душевных сил, наполнили предрассудками. Да стало сие началом его гибели. Когда зимой восемьдесят четвёртого года явилась в небе комета, больной царь вышел на красное крыльцо, долго смотрел на неё и потом, изменившись в лице, сказал ближним, среди которых был и Дионисий: «Вот знамение моей смерти». Помнил Дионисий, как при этих словах царя все окружающие его испытали панический страх. Да и Дионисий почувствовал, как леденела его душа.

Ивану Грозному оказалось мало знака кометы, отважился он выслушать ведунов, у них узнать свою судьбу. И по его приказу собрали опричники баальниц, ведунов, колдунов да чародеев со всей северной Руси — числом шестьдесят. Их свезли в Москву, держали на подворье архиерея Вологодского, поили, кормили да подслушивали, что говорят меж собой.

И царский любимец Богдан Бельский, лихой красавец, что ни день, то посещал их, затевал с ними беседы и откровенно спрашивал вещую братию о судьбе венценосца России. Но откровенничать ведуны боялись и о судьбе царя никто ничего не говорил Бельскому. Остерегались свои мысли высказывать чародеи вслух, знали, что за спинами смерть в чёрном рубище стоит. Оно так и было: знали ведуны, что Бельский каждый день доносит царю о пустом времяпровождении ведунов. А царь уже из себя выходил, грозился ведунам дыбой и костром.

И придумал Бельский водкой спаивать чародеев, помня, что у трезвого на уме, то у пьяного — на языке. Удалась затея! Крепко напивались вещие люди: и старцы и жёнки — и выкладывали на столы всё, что под запором держали. Как-то вечером собрались в своей каморке ведьмы-ворожеи, вина изрядно выпили. Да одна, самая что ни есть молодая, и сказала:

— Вижу я, баальницы-подруги, шестнадцать молодцов идут, да все мартовские, все по белу снегу, да по четверо плахи над головой несут. А на первой плахе — корона царская, а на второй — булава, а на третьей — крышка домовины... Ох!! На четвёртой — сам батюшка-царь в домовине лежит, борода на морозе застыла. А перед молодцами — яма. В ней всё гульбище и сгинуло. И солнце — туда же...

Бельский пока слушал за стенкой у тайной наушницы, шевеление волос на голове чувствовал. Да страх поборов, попытался привести баальщину в строгий ряд: идут мартовские молодцы, числом шестнадцать, а перед ними — могила. Да не шестнадцатое ли марта день кончины? Ан нет! Зачем де тогда четыре по четыре? И ухватился Богдан за разгадку. Выходило, что Иван Васильевич представится четвёртого марта перед заходом солнца. А год не надо было угадывать — комета указала.

Не было свидетелей тому, как докладывал царю ведовское предсказание Богдан. Да потом выметали из царского покоя множество осколков драгоценного фарфора и вынесли сломанный посох. Стало известно всё-таки, что царь люто вознегодовал на ведунов и колдуний. И повелел Бельскому предупредить их: как не исполнится предсказание, все они в тот же день будут сожжены.

Март на пороге появился. Метелями бушевал. По ночам лютый мороз напускал. А днём, в затишке, как солнце выглянет, капелями начинал звенеть. Царь здравствует, весне радуется. И пуще прежнего лютостью к ведунам набирается. На площадь Пожар велел привезти двадцать возов хворосту. Московский народ недолго гадал, к чему бы паливо заготовили. И ждал великого позора. «Да будет вам позор», — шептали ведуны.

Утром четвёртого марта царь Иван Васильевич проснулся в полном здравии — хоть на