У этого чистого, как слеза, мелкодробленого льда был и свой особый запах - грозы и свежеотточенной стали.

Максим садил топором в одно и то же место, стремясь выбить лунку поглубже, а тогда дальше скалывать лед пойдет уже Болотников с пешней садил топором, а сам поглядывал на устье Громотухи. Неужели там все работы закончатся раньше, чем здесь, на протоке? Михаил и так каждый вечер дразнится: "Ну что, брат Макся, еще не надевают у вас резиновых сапог? Ждать мы не станем - пустим воду. Как вы тогда со своей снежной дамбочкой?"

Пустить-то, конечно, воду они не пустят на неготовое, но все равно обидно, когда ты значишься в числе отстающих.

- Слушай, Павел, - сказал Максим, опуская топор. - Вот эту штуку мы подрубаем совсем ни к чему. Как раз по кромке тороса ляжет дамба, а водой все зальет, морозом схватит. Ну, чем этот лед хуже вновь наплавленного?

Он постучал обухом по голубоватому краю расколотой льдины.

- Ничем не хуже, - с готовностью сказал и Болотников. - Стекло. Зеркало. Глядеться можно. И пусть себе шатер этот остается под дамбой. Правильно, Макся, рационализация! Только с той стороны, с наружной, с речной, обрубить надо лишнее, чтобы Кузьме Петровичу в глаза не лезло. Зови сюда трактор.

Вместе они прошлись вдоль снежной дамбы с ее внешней, "речной" стороны. Да, вот тут действительно нужно будет обрубить все лишнее. Не для того, чтобы втереть очки Кузьме Петровичу Герасимову, - Максим от этих слов Болотникова поежился, - а чтобы не оказалось на дамбе зубцов, клиньев, врезающихся в реку, которые в момент вскрытия Читаута могут стать помехой ледяным полям, скользящим вдоль кромки наплавленной дамбы. Об этом тысячу раз было говорено на утренних планерках, и каждый рабочий твердо знал, что в этом заключено одно из самых необходимых условий успеха.

Максим сорвал шапку с головы, помахал ближнему трактористу: "Давай сюда! Загребай. Все готово". Гоня перед собой высокий снеговой вал, трактор двинулся к ним. Максим едва успел отскочить - так стремительно накатился вал ему под ноги.

И тут же что-то страшно затрещало, а тракторист, глуша мотор, визгливо закричал:

- Ах, черти! Чтоб вас пятнало!

Он выбрался из кабины и бродил по снегу около деревянного гребка, жалостно всплескивая руками.

- Торос не срубили! Надо было с железным отвалом бульдозер звать.

Весь черный, лоснящийся - от ватных штанов, нависших над валенками у колен тяжелыми, крупными складками, до щек, измазанных машинным маслом и копотью солярки, - он был теперь живым укором для Максима.

Подбежал Перевалов.

- Что тут случилось?

Тракторист ругался вполголоса, разгребал ногой снег, что-то искал в сугробе. Максим открыл было рот, чтобы честно сказать Перевалову - это он, Максим, напакостил, позвал не ту машину. Но Болотников его опередил.

- Да ничего, - объяснил Павел, пожимая плечами. - Просто ошибся товарищ немного, наехал с разгона на крепкую льдину самым уголочком гребка. А чего там у него получилось, не знаю.

- Наехал, наехал! - оборачиваясь, зло выкрикнул тракторист. - А кто виноват?

- Кто слепой, кто наехал, тот и виноват, - хладнокровно отозвался Павел. Захохотал, выдвинул вперед широкую нижнюю челюсть. - Да не бойся, судить за такое не станут! На то и работа, чтобы инструмент ломать. А виноватить другого, это - знаешь...

Он с отвращением махнул рукой. Тракторист исподлобья сверкнул белками глаз и снова стал копаться в снегу.

Максим стоял потупясь. Он понимал, что больше всех виноват именно он. И сгоряча Максим об этом честно сказал бы. Теперь, после Болотникова, говорить было уже ни к чему. Действительно, за разбитый деревянный гребок судить не станут ни тракториста, ни его, Максима. Да и виниться, собственно, не перед кем. Перевалов, опустившись в сугроб на колени, вместе с трактористом искал болт, выпавший из расколотой доски. Максим неловко топтался и полез через гребень снежного вала обрубать "лишнее" у тороса с наружной стороны. Ему было все же как-то не по себе.

Павел Болотников, не торопясь, бил пешней, отваливал крупные глыбы льда в сторону. Белые струйки морозного пара вырывались у него изо рта.

- Ни черта! - бубнил он. - Все одно, дело к концу дня, а за завтра гребок починят - если у тебя, Макся, об графике сердце болит.

Максим не знал, "об графике" ли болело сейчас у него сердце, но оно действительно болело. Сильно, нехорошо. Разговаривать с Болотниковым ему не хотелось.

Он глянул вдоль линии, "провешенной" тонкими жердочками от берега и до острова. Сделано, пожалуй, побольше половины. Ближе к острову дело быстрее пойдет, там не будет этих дурацких торосов. Когда закончат, притрамбуют снежную дамбу и вода из Громотухи устремится к запани поверх льда, намораживая, утолщая его, - наступит пора начинать другую работу: высекать вдоль всей дамбы, по наружной ее стороне, длинную прорубь, "майну", чтобы при вскрытии реки свободнее, легче отделилось главное ледяное поле. Все равно как стекольщик прорезает алмазом линию, где стеклу надлежит разломиться. Это было его, Максимово, предложение. И все с ним согласились. А что? Соображает голова! Вот и сегодняшний торос захоронили под дамбой. Это не очень много сберегло, три-четыре часа, а все же сберегло. Опять сработала голова! И только жаль, что подкачали на машине. Что выиграл во времени Максим, тракторист проиграл.

И когда мысли у него потекли уже в таком направлении, Максиму стало легче. Он постепенно не только во всем оправдал себя, но и поверил в безусловную виновность тракториста.

А тот, разыскав потерянный болт и высоко задрав на раме изуродованный, разбитый гребок, развернул трактор и погнал к поселку.

Максим видел, как напересек ему, переваливаясь в глубоком снегу, побежал длинный, сухой Герасимов.

"Ну, если и всыпет Кузьма Петрович сейчас этому парню, так поделом, уже с благородным негодованием подумалось Максиму. - Не будь слепым, гляди, куда едешь".

Вдоль дамбы с широкими деревянными лопатами двигались женщины, девчата. Они выравнивали ее с наружной стороны. Цагеридзе, проверяя их работу, однажды сказал: "Дамба должна быть прямой как струна. Только тогда я поверю в прочность".

Впереди всех шла Женька Ребезова. У Максима екнуло сердце. Теперь-то им обязательно придется поговорить! И не через плечо, а лицом к лицу, глядя друг другу в глаза. Неизвестно, что скажет она. Еще менее известно, что он сам ответит ей.

Максима встряхивала трусливая, мелкая дрожь, хотя пятки вдруг стали почему-то невыносимо горячими.

Размахивая топором с особенным удальством, он оступился неловко, пошатнулся и ударился спиной о высокую, торчком стоящую льдину. Тяжелая струя колючего, зернистого снега хлынула ему за воротник.

При других обстоятельствах Максим расстегнул бы полушубок и вытряс снег, пока он еще не растаял. Сейчас он этого сделать не мог. Даже если бы ему за воротник упал кусок раскаленного добела железа, Максим все равно продолжал бы спокойно махать топором. Женька Ребезова была совсем недалеко. Максим слышал, как она переговаривалась с подругами: "А здорово сегодня наши мужики работнули!" И это, конечно, прежде всего относилось к нему...