В тот вечер Михаил сказал Максиму небрежно, совсем мимоходом:

- А знаешь, Макся, ты зря согласился пойти на дамбу. Первая линия все же у нас, в нашей бригаде. Настоящая мужская работа. И смекалка нужна. А у вас что: в снежки играть с девчатами? Куплеты петь с ехидой Женькой?

Максим виновато пожал плечами.

- Я бы, конечно... Да уж куда поставили! Николаю Григорьевичу виднее. А Ребезова...

Он не сказал, что - Ребезова. Он сам не знал этого. Но и согласиться безропотно с презрительными словами Михаила о Женьке он тоже не мог. Максим не понял - и чего ради Михаил вообще затеял такой разговор?

До него тогда еще не дошла молва об интересной выдумке друга.

В тот вечер Михаил сам первый потянул Максима на танцы. Зевая особенно широко, он сказал:

- Давай, Макся, сходим разок. Чего же все дома и дома сидеть?

Ему думалось: там, на вечеринке, только и будет разговора что о нем, о его удивительной смекалке.

А разговора такого почему-то не было. Просто танцевали, играли в "ремешки". Будто каждый день на рейде такие прекрасные идеи рождаются! Это Михаила обидело. Чего-чего, а поговорить-то бы следовало. Отметить общественным вниманием. Не худо бы, между прочим, даже и портрет его на доску Почета поместить...

Ущемленное самолюбие долго мучило Михаила. Но весь этот день, закончившийся для Максима горькими неприятностями, Михаил проработал уже в отличном настроении. Еще бы: над Громотухой замкнулись "ворота"! Как там ни считай, а все же его, Михаиловой, выдумки "ворота"!

Правда, они были пока совершенно сквозные, похожие на оконные переплеты, в которые еще не вставлены стекла. Построены из круглых бревен, обтесанных лишь там, где требовалось поставить крепления. Но по верху ворот рабочие теперь уже перебегали с одного берега Громотухи на другой. И это было свидетельством явной победы над нею.

Теперь следовало вырубать лед. А потом сверху, сквозь узкие щели в двойных рамах "ворот" и сквозь прорубь, торчком и вплотную друг к другу опускать на гранитное дно Громотухи тонкие бревна - сваи. У Михаила мелькнуло сравнение: все равно, что в обойму набирать патроны.

Рубить лед было трудно. Вода хотя и не выбрасывалась вверх тугими фонтанами, как в первый раз, когда делались пробные лунки (теперь накипевшая толща наледи не позволяла ей этого), но все же, едва лишь узкое острие пешни пробивало во льду сквозное отверстие, в нем сразу вскипали бурливые ключи.

Минута - и вся прорубь до самых краев наполнялась водой, дымящейся и словно дышащей. Вверх - вниз, вверх - вниз... Пешню приходилось совать в прорубь наугад, вслепую, обдавая себя при каждом ударе целыми каскадами холодных брызг, сразу превращавшихся на одежде в ледяные горошины.

Но Михаилу это нравилось. Это была не просто работа, а борьба. Хитрая и ловкая борьба с Громотухой. Здесь происходило что-то похожее на фехтование: суметь мгновенно уклониться от опасного выпада противника и тут же ответно нанести ему шпагой быстрый и точный удар.

Михаил наслаждался.

Зябли ноги в высоких резиновых сапогах, хотя он и навертел по нескольку портянок. Ломило от холода пальцы рук, потому что скользкий черен пешни все время приходилось сжимать очень крепко, а брезентовые рукавицы с шерстяными варежками внутри насквозь промокли. Словно стальной кольчугой облепило ледяными шариками и грудь и плечи. С шапки тоже свисали короткие сосульки. Ничего! Пустяки!

Лицо у Михаила горело, жарко было спине, мускулы так и играли.

Держись, Громотуха!

Вода в проруби казалась совершенно черной, в ней медленно кружились угловатые зеленые льдинки, все время постепенно всплывающие наверх. Зеленой виделась и окружающая прорубь мокрая кашица из снега. Рабочие с горы скатывали бревна, поднимали метельные вихри, долетавшие и сюда. Посмотреть на небо, серое, мутное, - стоишь словно в глубоченном колодце. От чего-нибудь вздрогни земля, и сразу рухнут на тебя эти неимоверно высокие белые лавины, сторожко нацелившиеся со всех четырех сторон.

А хорошо! Красиво! Михаил прежде никогда еще не видел такой красоты. Почему? Да, может быть, потому, что для этого нужна и вот такая, немного томящая усталость в руках и чувство ловкой, удачно выполненной тобою работы.

Виктор Мурашев с Леонтием Цуриковым, взобравшись на "ворота", заводили в щель между рамами первую сваю. Она тупым концом глухо ткнулась в землю, стала торчком. Чешуйки облетевшей коры реденько припорошили снег.

За первой сваей быстро последовала вторая. И третья. Четвертая... На глазах у Михаила вырастал плотный, высокий забор.

Сваи шли, опускались, становились в ряд на сухом берегу, там, где росла огромная сосна, принявшая на себя роль главной опоры.

И по мере того как бревна подступали все ближе, ближе к проруби, выстраиваясь могучей шеренгой, стали сощуриваться глаза у Михаила. Нервно сглатывая слюну, он ждал, когда очередная свая упадет концом уже в воду. В воду - значит, туда, где поработала его рука, рука Михаила Куренчанина, нанося удары самой, именно самой, Громотухе!

Она не была большой рекой. Вернее, была совсем малюсенькой речкой.

Но Михаил сейчас возводил ее в ранг самых великих! Самых могучих... Только тогда и могла быть полной радость борьбы с нею, радость победы. Что на большой реке делают тысячи, здесь делают десятки людей.

Удар пешней на Громотухе стоит удара тяжелого копра на Ангаре, а торчком спущенная здесь в воду свая - все равно что кубометр бетона, уложенный в тело плотины на Братской ГЭС.

Нет, нет, Громотуха - гигант! Рубашкой-то все же, как говорила Булатова, эту реку не перегородить...

"Фф-ух!" - всплеснулся битый ледок в проруби. Тонкая пленка воды накатилась на резиновые сапоги Михаила. Он подбежал к только что опущенной свае, похлопал рукой по ее шершавой коре, закричал радостно: "Крепко стоит!" Как будто оттого, что это - первое - бревно опустилось концом в воду, хотя, может быть, всего и на тридцатисантиметровую глубину, оно могло стать иначе, чем другие его предшественники.

Откуда-то сразу появился Шишкин. Спрыгнули сверху Цуриков с Мурашевым. Подошли еще мужики. Потом комочком по косогору скатилась и Феня в толстых ватных штанах навыпуск - чтобы не засыпался снег за голенища. Всем было интересно поглядеть, как станет в Громотухе первая свая.

- Ну, чего, чего? - уговаривал Шишкин. - Все-то зачем сбежались? А ну, по своим местам! Когда полностью поставим запруду, вот тогда и будем ее рассматривать.

Но все знали, и сам Шишкин тоже знал: так вот собираться, глядеть на самое интересное люди, хоть ты что, а будут! И не только - закончив полностью работу. Человеку обязательно нужно видеть свой труд в живом движении.

Кому захочется посмотреть хорошего бегуна только на финише? Даже услышав заранее, что прошел он дистанцию с превосходнейшим результатом! Интересно посмотреть, как он бежит.