моя походка все больше напоминала походку страдающего плоскостопием алкаша, и каждый раз я переставлял ноги все медленней.

Моя вторая остановка была вызвана судорогами, скрутившими мне ноги. Я считал, что вся беготня и карабканье последнего месяца держали меня в форме, но эти судороги оказались болезненными не на шутку. Я сел на горячий песок, чтобы тепло расслабило стянутые в узел мышцы. Слизав пот со своих рук, ладоней и подхватив ртом капли пота, упавшие с лица, я исхитрился дать своему организму какое-то количество соли.

Около трех часов пополудни пустыня раскалилась до предела. Может быть, и обманувшись, глаза сказали мне, что я добрался до середины. Поворачивая назад, я уже не был тем энергичным человеком, с утра пораньше бросившим вызов пустыне. И все же с затуманенным взором и пустотой в голове, изо всех сил стараясь не грохнуться в обморок, я собрал несколько камней и сделал из них знак, как старатель, облюбовавший себе участок. Я никаких прав не заявлял, лишь оставлял символическое свидетельство своего похода через сердце пустыни без еды, воды и облегчающих путь средств, доступных современному человеку.

В шесть вечера, казалось, жарило не меньше, чем когда я отправлялся в обратную дорогу. Последние три часа я шел без остановок, но горы, откуда я пришел, ничуть не приблизились. Мой язык так раздулся, что я уже не мог перекатывать во рту камешек, чтобы вызывать слюноотделение. Так или иначе, у меня во рту не оставалось ни капли жидкости. Пот глотать я тоже больше был не в силах. Я падал через каждые несколько шагов, и мне приходилось так напрягаться, чтобы встать на ноги, что я попытался ползти, но только ободрал себе кожу о раскаленный и твердый песок вперемешку с камнями — дальше передвигаться ползком не было никакой возможности. Если я хотел вернуться и закончить этот поход, я должен был встать и идти дальше. Я пытался не обращать внимания на усталость, но я так перегрелся на солнце и изголодался, что моя голова раскалывалась от боли, и я никак не мог сосредоточиться.

Не раз и не два в своей жизни я испытывал такой голод, что хоть плачь, не раз и не два меня мучила головная боль, а тело было лишено всех сил, но никогда в трудные моменты меня не посещала мысль о смерти. В обычных условиях, даже в тюрьме, всегда найдется что-нибудь съедобное и глоток воды, которые помогут тебе выжить. Но я был далек от привычной среды, никто не услышал бы моих криков о помощи. Несмотря на спутанность сознания, я все же понял, что звать на помощь или плакать значило лишь напрасно потратить энергию. Побереги силы, сказал я себе, поднимайся, вставай же, ты в силах это сделать, ты не можешь умереть здесь. Несколько раз я действительно поднимался на ноги и делал несколько шагов вперед. Но настал момент, когда силы покинули меня окончательно, мои губы вконец запеклись, а язык распух так, что уже не помещался во рту. Я упал, и мои обессиленные руки не сумели прикрыть лицо от удара о гравий и песок. Я не мог пошевелить языком и как-то смочить рот, поэтому очистил ротовую полость руками. У меня не было сил встать. Я просто лежал на животе, подложив под голову руки, чтобы лицом и вздутым языком не утыкаться в грязь. Я уставился на какой-то камень и стал мысленно разговаривать с ним:

«Ты везучая сволочь, ты не живой и не знаешь, что значит страдать, умирать от голода и жажды и переживать о жизни и смерти. Ты мертвый, ты мертвый, сукин сын». Перевернувшись на спину, я посмотрел на солнце, которое как раз начало заходить за те самые горы, откуда я начал свое путешествие. На несколько минут я полностью упал духом. Мне казалось, что я больше не сделаю ни шагу. Я ощутил в душе страх перед смертью и уловил мольбу, молитву, обращенную к любому Богу, который мог услышать умирающего человека: «Помоги мне, я еще не хочу умирать». Потом мой взгляд вновь упал на камень, и я снова подумал про себя: «Ты, счастливый кусок земли, тебе не знакома боль».

Потом до менее замутненной части моего сознания дошло, что я пытался передать свои мысли камню. Я говорил с чем-то, у чего не было ни ушей, ни чувств, в чем не было искры жизни — я что, умом тронулся? Ни за что, черт возьми! Я не сошел с ума. Я начал смеяться вслух — насколько мне позволяло состояние рта и горла. Так я лежал несколько минут, смеясь и хихикая над собственной глупостью. Продолжая смеяться, я почувствовал, как по лицу у меня текут слезы. Я вытер рукой влагу со своих щек и глаз, а потом провел мокрой ладонью по твердому распухшему языку. Господи, подумал я, умирающий не станет смеяться и лить слезы, так что поднимайся, поборись еще немного, жизнь еще не кончена. Какое-то время я продолжал лежать, чувствуя с каждым вдохом, как возвращаются ко мне силы. Я не торопил события, но уже вскоре понял, что вполне в состоянии вернуться на ранчо. Когда я встал на ноги, у меня закружилась голова, но пошел я в правильном направлении. Когда я добрался до скалы, где лежала оставленная мною фляжка, солнце уже зашло. Я медленно пил кофе, краем сознания понимая, что важно не переборщить. До ранчо было еще пару часов ходьбы в гору, так что, подражая змеям, я устроился между двух нагретых солнцем валунов и провел ночь на краю низины, откуда начал свое безумный поход.

Подняться на следующее утро оказалось нелегким делом. У меня так все затекло и болело, что встал я с огромными усилиями, и в положении стоя лучше не стало. Мышцы и кости болели так, что ходьба для меня была настоящей пыткой. Больно было даже лицу. Язык вернулся в нормальное состояние, но треклятые губы распухли настолько, что стоило сморщить нос или открыть рот, как они начинали болеть. Да ладно, все было в порядке; я ведь не умер и ценил все болевые ощущения, доказывавшие, что я жив.

Семья на ранчо Спан

Когда я наконец-то ввалился во двор дома, один из ребят увидел меня и закричал остальным: «Эй, вот он! Чарли здесь, парни!» Молодняк тут же сбежался ко мне со всех сторон и засыпал вопросами. Увидев, в каком состоянии мое лицо, и поняв, что я