Мы несли караул, доставляли почту, несли караул, кололи дрова, снова несли караул. Я никогда не мог понять, чем занимались старшие по званию. Неся караул, мы обматывали обувь соломой и надевали бесформенные овчинные тулупы. В таком виде мы становились практически не способны двигаться и вследствие этого несли службу в карауле, лишь иногда сходя с места. Это была странная картина: в тихой зимней деревне толстые маленькие мужчины, стоящие как столбы с автоматами… несгибаемые, словно щипцы для колки орехов, один за другим, на разных уровнях узкого прохода. Охранение, разумеется, выставлялось и ночью, но только вверху на краю дефиле, так чтобы заметить приближение партизан, которые, кстати, так никогда и не пришли. В то время они всячески старались избегать мест, где можно было услышать лай автоматов и вой снарядов артиллерии. Эти ночные караулы под дремотным лунным светом и в блеске снега навсегда врезались в мою память. В Германии ничего сравнимого с зимней русской ночью нет. Однажды я даже видел волка. Я не описываю то время, когда меня послали в пехотный батальон на линию фронта, чтобы набраться «опыта». В любом случае я понял, что пехотинцам в окопах гораздо некомфортнее, чем нам, танкистам, в наших милых избах. Крыс порой невозможно было отпугнуть даже выстрелом из пистолета.

Наконец наступил день, когда удерживавшийся венграми фронт на Дону рухнул и все войска, начиная от Воронежа, начали отход к Курску[75]. Нас подняли по тревоге, в результате танки впервые вывели из их «мышиных нор». Ничто так не вредит танку, как многомесячное стояние без возможности хотя бы прогреть мотор. Другими словами, потребовались часы, чтобы вывести из тоннелей стальные чудовища и запустить их. Первый танк был уже снаружи, когда третий загорелся. Виной была свеча, капля топлива и море идиотизма, порой присущего солдатам, даже если они – старшие унтер-офицеры. Сначала прозвучал взрыв, не причинивший вреда тоннелю, но стоивший жизни нескольким солдатам. Наконец унтер-офицеру, несмотря на жар, дым и страх, удалось вывести танк.

Поскольку я в то время был болен, а мой указательный палец плотно забинтован, меня отправили в обоз. На дороге в гололед прицеп врезался в приближающееся транспортное средство и скатился в кювет. В результате ошибки, произошедшей ночью на одинокой дороге, пострадали несколько солдат.

Затем нас погрузили в эшелон, отправляющийся в Орел. Капитан Эссер командовал своей ротой. Я все еще вижу, что этот удивительно элегантный офицер стоит перед нашим строем, и слышу, как он с исключительным спокойствием говорит:

– Во время движения по железной дороге моторы не глушить, поскольку разгрузка, возможно, будет производиться по пандусам.

Для других это, вероятнее всего, ничего не значило, но для меня стало сигналом начала боевых действий.

Хотя мы не открывали огонь с железнодорожных платформ, нас с исключительно высокой скоростью доставили в город Щигры к востоку от Курска на помощь оборонявшимся там войскам. Небольшие боевые группы, все еще достаточно сильные, но абсолютно измученные, с боями отступали на запад. Многие из них уже испытали на себе, что такое прорыв армады русских танков.

Меня с моим забинтованным пальцем назначили вестовым на командный пункт дивизии. Я сидел в здании русской школы среди «посланников» из других рот и батальонов. Было уже темно, когда дверь широко распахнулась и в затхлую комнатенку заглянуло покрытое сажей лицо. Я пережил ужасный шок, поскольку лицо было измазано, словно у персонажа из детских книжек, но принадлежало оно элегантному капитану Эссеру:

– Ты знаешь K.? – И прежде чем я успел ответить, он продолжил: – Он мертв.

Ефрейтор К. – единственный сын богатых родителей, обожаемый и избалованный, – и, несмотря на юность, красноречивый и умудренный опытом молодой человек родом с берегов Рейна, живший в Мюнхене, – неужели он погиб в 18 лет? Говорили, его застрелил русский снайпер, когда он ехал на своем мотоцикле. К. был единственным погибшим в Щиграх на нашей памяти. В этой практически безнадежной ситуации нас спасла одна из тех захваченных увечных тридцатьчетверок. Под ее огнем ветераны смогли вынести тело.

Мы положили окоченевшее тело мертвого товарища на низкий прицеп. Поскольку больше сесть было негде, мы уселись на него и в снежный буран двинулись в Курск, пробираясь между транспортными средствами всех видов. Когда у одного из солдат побелели уши, другой без суеты снял перчатки и растирал уши товарища до тех пор, пока те снова не согрелись. Когда он попытался снова надеть перчатки, побелели его пальцы. Неудивительно… У нас не было зимней верхней одежды, не было валенок, лишь тонкие шинели германского образца и сапоги с шипами на подошвах. Снежный буран не щадил нас, несчастных, сидевших на открытом прицепе[76].

В Курске у нас было достаточно времени, чтобы достойно воздать последние почести нашему погибшему товарищу, похоронив его на военном кладбище. После этого я почти понял русских. Я снова сидел в штабе дивизии со своим забинтованным указательным пальцем. К тому времени повязка почернела. Я сидел там всю ночь и утро. Под конец остался один. Никто мне больше ничего не приказывал, поэтому я сидел и скучал. Курск уже был весь охвачен огнем; бешеная канонада создавала звуковой фон печальной картины. Мало-помалу мне становилось страшно. В конце концов, любому 18-летнему на войне временами становится страшно. И вновь дверь широко распахнулась. На пороге стоял юный унтер-офицер, отвечавший за вестовых. Он пристально посмотрел на меня и невозмутимо произнес:

– Что ты здесь делаешь? Твои парни уже разбежались во все стороны.

Затем он сел на свой тяжелогруженый мотоцикл и умчался.

Сначала я вскочил. Затем зашагал, переходя на бег, к батальонному командному пункту. Дорога через горящий город была неблизкой, и людей на улицах уже не было. А когда услышал канонаду совершенно с другой стороны, чем прежде, я побежал изо всех сил. У меня не было даже пистолета, только перочинный нож и ложка.

Добежав до места, я увидел, как отъезжал последний грузовик батальона. Меня ждали, но в конце концов старший сержант роты решил, что я уехал с дивизией, и они тоже поехали. Мне повезло, что товарищи, сидевшие в грузовике сзади, увидели, как я бегу.

Эта самая длинная ночь в моей жизни закончилась в Льгове, последнем месте моего пребывания в обозе с забинтованным указательным пальцем. Мы получили самоходные артиллерийские установки с 75-мм орудиями, хотя и открытые сверху и сзади[77]. Ефрейтор Мекль вернулся в свою 2-ю роту, которой командовал незабвенный обер-лейтенант Буркхардт. Я забрался на борт самоходной артиллерийской установки командира взвода лейтенанта Кремера, и война началась во всей полноте, как я и ожидал.