Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Постоялый двор был шумен, многолюден, и нашлась всего одна свободная комната. У Василия Львовича настроение окончательно испортилось, он велел Игнатию идти в ночь и не возвращаться без арендованных сносных апартаментов. Камердинер, чертыхаясь про себя, вывалился на улицу. Но, по счастью, не прошло и трех четвертей часа, как явился он радостный и в сопровождении статного мужчины в цилиндре. Им оказался домоуправитель предводителя местного дворянства Милюкова. Он сказал:
— Петр Иванович приглашает вашу милость заночевать у него в усадьбе. Он поклонник вашего поэтического таланта. И почтет за честь.
Дядя просиял:
— Господи, помилуй! Как же он узнал? Ты донес, Игнатий?
Тот застенчиво улыбнулся:
— Волею обстоятельств, барин… Я зашел в соседний трактир, дабы разузнать, где еще тут сдаются комнаты. Мне и посоветовали заглянуть к Филимон Михалычу. — Он кивнул на домоуправителя. — А они уж пошли к хозяину. В обчем, все устроилось в наилучшем виде.
— Просто удивительно! Ну, конечно, мы примем приглашение.
Милюков, несмотря на поздний час, вышел встретить гостей самолично — хоть и не при параде, но и не в домашнем; было ему на вид около 40, и отменная выправка говорила о его военном прошлом.
— Милости прошу, милейший Василий Львович, — с чувством пожал руку Пушкина-старшего предводитель дворянства. — Рад безмерно. Мы читаем ваши стихи в журналах. Вы — один из первейших русских поэтов рядом с Дмитриевым, Жуковским, Крыловым. Жаль, что мы не знали о вашем визите загодя, не смогли подготовиться достойно.
— Ах, какие пустяки, право. — Дядя весь светился. — Мы ведь ненадолго — едем в Петербург, и наутро рассчитываем отбыть.
— Ну нет уж, — заявил Милюков решительно. — Просто так мы вас не отпустим.
— То есть отчего же?
— Вышневолоцкое дворянство не простит мне, коли отпущу вас без устройства литературной гостиной. Многие разъехались на лето по своим имениям, но семей восемь-десять в городе имеются. Соберемся завтра вечером у меня в доме, перекусим, чем Бог послал, и послушаем ваши сочинения. День-другой — не помеха в вашей поездке, а зато у нас — видное событие в жизни.
Поклонившись, Василий Львович ответил:
— Не могу, не имею права отказать вашей милости. Ваша доброта и внимание к моим скромным заслугам в литературе не позволят мне отплатить за радушие и гостеприимство черной неблагодарностью. Разумеется, я согласен. Гран мерси, же сюи трез ёрё!
— Э муа осей![28]
Сашке выделили милую комнатку, выходящую окнами в сад. Из растворенных рам доносился запах цветущего табака. Вне себя от усталости, Пушкин-младший сбросил с себя одежду и, не умывшись даже с дороги, занырнул в постель.
8.
Утром, за завтраком, Петр Иванович с удовольствием представил гостям супругу — очень красивую молодую даму, звавшуюся Прасковьей Васильевной. Лет ей было на вид 25. Очень стройная, несмотря на рождение двух детей, с удивительными пепельными волосами, небольшим носиком и пунцовыми алыми губками. Сашка, увидав ее, просто обомлел. Сердце его сладостно забилось. А влюбленность в Танечку Бурцову из Клина моментально растаяла.
От мадам Милюковой шел какой-то свет, вся она блистала — элегантностью, грациозностью, вежливостью, лаской. Говорила мужу: "Петечка" и смотрела на него с обожанием. Он ей говорил: "Просюшка" и всегда улыбался. Это выглядело очень трогательно.
Просюшка сама разливала чай из самовара. Потчевала приезжих. Но порой и покрикивала на какого-нибудь зазевавшегося слугу.
Милюков спрашивал у дяди:
— Мсье Пушкин, в Петербурге у вас свой дом?
— Нет, увы, я живу в столицах внаём. Мы люди небогатые, в сущности, хоть и душ имеем немало. У меня, например, около полутора тысяч.
— О, прилично.
— Но работают они скверно, управляющие воруют. Нам едва-едва хватает на безбедную жизнь.
Петр Иванович сетовал:
— Да и то верно: что в столицах хорошего? Суета одна. То ли дело у нас, в провинции: может быть, и нравы не столь изысканны, мода приходит с опозданием, но зато живем тихо, мирно и в свое удовольствие. У меня, правда, есть дома и в Москве, и в Твери, и в Петербурге, но бываю там редко. Большей частью обретаюсь в Вышнем Волочке или у себя в именье Поддубье. По столичной улице, бывало, идешь — и, пардон, ни одна собака с тобою не поздравствуется; здесь же выхожу из парадного — справа и слева: "Здрасьте, Петр Иваныч!", "Здравия желаем, Петр Иваныч!" — все кругом уважают, ценят. Сам собою любуешься.
Гости и хозяева рассмеялись.
Поболтали об обстановке в стране и Европе, дядя не преминул рассказать, как он видел в Париже Наполеона.
— Думаете, будет война? — интересовалась Прасковья Васильевна. — Говорят, Буонапарте зол на нашего царя-батюшку за отказ выдать за него одну из великих княжон.
— Говорят, что зол, — соглашался Василий Львович, — но, я думаю, это еще не повод для войны. А вот то, что Россия не присоединилась к континентальной блокаде Англии, много больше задело французов. Так что все возможно. Но, надеюсь, Наполеону тем не менее достанет ума не затевать вторую кампанию, не закончив первую, гишпанскую. У него в Гишпании очень, очень дела плохи. Там поднялся простой народ. А когда поднимается весь народ, регулярной армии делать нечего.
Днем хозяин и дядя вышли в свет — наносить визиты по городу, а племянника взять не захотели, он и не тужил, впрочем, справедливо рассчитывая пококетничать с дамами — Анной Николаевной и Прасковьей Васильевной — при отсутствии их мужей. Сашка сидел в гостиной на диванчике, делал вид, что читает книжку на французском, а на самом деле наблюдал за грациозной хозяйкой, взявшей в руки шитье и устроившейся около окна. На другом диванчике возлежал белый шпиц Жюльен (в обиходе — Жулька) и с тревогой смотрел на гостя. После некоторого молчания Милюкова спросила:
— Едете ли вы учиться с желанием?
Опустив книгу, отрок улыбнулся:
— Несомненно, мадам. Даже и не потому, что именно учиться — это дело важное, кто бы спорил, но я счастлив потому, что могу начать жить самостоятельно, без опеки нянек и гувернеров. И опять же не потому, что мне было дома плохо, а наоборот — слишком хорошо. Как в оранжерее, где