– Вся надежда только на него! На Йесуса уповаем, – запричитала какая-то старуха. – Это наш учитель драгоценный, родименький! А если кто посмеет тронуть его пальцем, вот этой самой клюкой зашибу! – И она погрозила Дафею своей клюкой.

– Скажи Каиафе, пусть подавится этим золотом! – сказал я хрипло, потому что сорвал голос от крика. – Понял меня, Дафей? А когда съест золото, пусть серебро застрянет у него в глотке![112]

Я произнес эту речь, но, признаться, в тот момент не думал ничего плохого ни о Каиафе, ни о его посланце. Я лишь чутко улавливал настроение толпы, а толпа хотела, чтобы я был неистов и категоричен. Мне хотелось собрать вокруг себя больше народу, который защищал бы меня и не давал арестовать.

– Йесус, возьми обратно свои слова, – спокойно произнес Дафей, – давай вернемся в таверну и еще раз поговорим. Возможно, ты неправильно меня понял.

– Уйди и не приближайся ко мне на расстояние вержения камня! – ответил я. – И передай всему Синедриону, что они не люди, а гробы крашеные! Убирайся прочь!

Толпа радостно заголосила.

Но, как только Дафей скрылся из виду, я сразу пожалел, что не принял предложения Каиафы. Как будто дух противоречия, распаливший меня, вдруг перестал затуманивать мой ум. Ученики стояли с печальными лицами, а все остальные люди, окружавшие нас, хотели только еды и веселья. Но еды для них у нас не было, а веселья не предвиделось. И людей в этой неубедительной толпе не прибавилось после моей гневной тирады. Я подумал об ауреусах Каиафы, и мне стало еще горше.

Когда мы вошли в Иерусалим, я окончательно понял, что ошибся, отклонив предложение Каиафы. Накануне в городе были протесты и беспорядки, устроенные сикариями и жестоко подавленные по приказу префекта, легионеры убили и арестовали несколько десятков недовольных евреев. Синедрион воспользовался этим, проявив единодушие, и призвал покарать также тех, кто, по мнению его членов, угрожал духовной власти: вольных проповедников, целителей и ученых людей. Под горячую руку стражи попадались даже гадалки и безобидные толкователи снов. Иудейские воины вместе с римскими легионерами отлавливали их и предавали Малому суду, который быстро выносил смертные приговоры один за другим, почти не разбирая сути дел. По ошибке были схвачены и казнены даже несколько восторженных сельских паломников, которые оказались не в меру болтливы.

В числе этих несчастных было и несколько Йесусов из Нацерета, которые под пытками назвали свои настоящие имена. К тому же в городе появилась женщина по имени Мария, назвавшаяся матерью Йесуса из Нацерета и великой матерью всех женщин, и ее не взяли под стражу только потому, что сочли помешательство такого рода комичным и не опасным для властей. Она стала кем-то вроде непорочной и всеблагой Исиды и собрала вокруг себя слепо верящих ей женщин, в том числе из знатных семей. Судя по описанию, это была моя мать. Меньше всего мне хотелось тогда видеть ее. Думаю, это чувство было взаимным.

Не было и речи о том, чтобы устроить проповедь где-нибудь в людном месте. Винные пары улетучились, и меня терзала тревога. Нам нужно было надежно укрыться где-нибудь, отдохнуть и скорее покинуть Иерусалим. В западной части города Матфей привел нас в дом, где жил страннолюбивый торговец, хозяин нескольких лавок, в которых продавались соль, посуда, шкатулки, ножи и разная мелочь, необходимая в быту. Это был морщинистый высокий старик с глазами разного цвета – зеленым и голубым. Я встречал таких людей, но меня удивило, что у него были разного размера зрачки, как будто бы один глаз смотрел на свет, а другой уставился во тьму. Старик жил со своей молчаливой молодой женой-сирийкой, упитанной девицей с роскошными кудрявыми волосами и добрым глуповатым лицом.

Это был последний вечер, когда мы собрались вместе. Сидели на подушках и циновках за низким длинным столом из ярко расписанного дерева. Жена торговца с помощью служанки приготовила незамысловатый ужин.

Выпили много вина, и меня охватило нехорошее предчувствие. Ученики тоже были грустны, только наши женщины беспечно болтали о чем-то с женой торговца.

– Как идут твои торговые дела? – спросил я старика из вежливости.

– Хорошо, Йесус, вчера я очень выгодно купил у кочевников партию плетеных корзин и веревок из пальмового волокна, надеюсь продать все это в два раза дороже, – ответил он.

– Чтобы не попасть в лапы Синедриона, можно схитрить: всем нам взять по веревке и повеситься, – произнес Симон и вздохнул. Раздался дружный смех.

Только Матфей не улыбнулся, он разложил на столе свои пергаменты, папирусы и просто куски грубой кожи, что-то исправлял на них и дописывал, бормоча себе под нос.

– Матфей, брось это дело, – сказал я. – Выпей вина, закуси горячей лепешкой с маслом и посмотри на меня, я твой учитель, а вокруг твои друзья. Дела наши плохи, и кто знает, может быть, ты больше меня не увидишь.

Матфей нехотя оторвался от своей писанины и ответил:

– Йесус, не важно, что будет с нами дальше, потому что я пишу книгу, в которой мы предстанем перед лицом вечности, и я закончу этот текст так, как считаю нужным. Прости, учитель, но нагиды были правы, когда сказали, что ты уже не принадлежишь себе. Ты принадлежишь истории, и я знаю, что делаю.

– Матфей! – воскликнул я и ударил кулаком по столу; все умолкли. – Кому ты служишь? Не Богу, не кесарю, не мне. Ты служишь своему мешку с письменами! Вот твой бесчувственный кожаный бог! Его пожрут моль и время! Ты безумен! Посмотри на меня, на Иуду, на Симона… Вот – мы…

Матфей обвел всех каким-то потусторонним взглядом и снова углубился в свою работу.

Я понял, что говорить с ним бесполезно, налил себе кубок сладкого процеженного вина и выпил одним махом.

– Оставьте эти разговоры, – сказала Магдалина. – Хотите, мы с девочками развеселим вас? Хозяин, у тебя есть тимпан или кимвал? Есть тимпан? Давай его скорее сюда!

Женщины запели веселую песню, а Магдалина скинула одежды, обнажив смуглое тело, чем сильно смутила жену хозяина, и зашлась в дикой пляске. Запрокинув голову и томно прикрыв глаза, Магдалина била в тимпан, трясла в такт своими упругими грудями с большими коричневыми звездами сосков, и ее истой грациозности позавидовала бы Терпсихора. Глядя на нее, я возбудился. Черный треугольник густых волос внизу ее живота по-прежнему распалял меня.

Мы пили еще, но никто не пьянел, вулканическая сила вина, идущая от земли, уже не действовала на нас, будто по воле какого-то безнадежного писца мы стали всего лишь искаженными копиями самих себя. Но нет, нет, я знал, что мы существуем, и каждый из нас был пульсирующим красным облаком плоти, упрочненной белыми костями, и эту плоть надо было спасать.