Кто-то положил мне тяжелую руку на плечо, я вздрогнул и обернулся. Это был римлянин, тессерарий, я понял это по его поясу и шлему. Он патрулировал город с тремя легионерами, которые окружили меня, держа в руках короткие копья. Бежать было поздно, сопротивляться бессмысленно. Они были обуты в мягкие сандалии, не подбитые железом, и поэтому передвигались тихо, а серые плащи из шерсти делали их незаметными ночью.

– А ну сними капюшон, – сказал тессерарий по-еврейски.

Я подчинился.

– Кто такой? Что ты здесь делаешь?

– Меня зовут Николаос, – ответил я по-эллински. – Я паломник из Антиохии, пришел в город встретить Песах, ищу дешевое жилье, не знаете, где можно остановиться?

– А ну говори на еврейском либо на человеческом языке, я не понимаю греческий, – с раздражением сказал тессерарий; он был на голову выше меня и обладал титанической челюстью на большом плоском лице, которое женщины, наверное, сочли бы привлекательным.

Под человеческим языком тессерарий имел в виду латынь, но я повторил сказанное по-еврейски, чтобы не показаться слишком образованным, а соответственно – подозрительным.

– Посмотрите на него, ребята, – сказал тессерарий своим легионерам, – а не он ли бросил камень в нашего центуриона на той неделе, когда мы разгоняли протестующих на Рыбном рынке?

– Похож, – ответил один из солдат, не глядя на меня, и я догадался, где путь к спасению: когда я снимал капюшон, тессерарий заметил перстень, сверкнувший на моем пальце, и решил его заполучить. Он знал, что у меня нет выхода – его слов и показаний одного из легионеров будет достаточно, чтобы я оказался в тюрьме, а если там допытаются, кто я на самом деле…

Да, было жаль перстень, и в моем поясе лежало несколько серебряных монет, но откупиться ими от ночного патруля вряд ли бы получилось – скорее всего, они просто забрали бы и то и другое.

Я снял перстень и протянул его тессерарию со словами:

– Друг, ты несешь тяжелую службу, охраняя покой граждан города, возьми от меня в дар этот перстень, от самого чистого сердца.

Тессерарий быстро спрятал перстень в кошель, привязанный к наплечному ремню, и сразу изменился в лице, будто увидел во мне дорогого брата.

– Благодарю тебя, Николаос, – сказал он и улыбнулся. – Меня зовут Кезон, запомни. Тессерарий Кезон Криспус, командир ночной стражи. Если до рассвета тебя вновь остановит римский патруль, скажи, что ты мой личный осведомитель и следуешь по делу государственной важности. И все будет в порядке. Ступай.

Я сделал несколько шагов и оглянулся, но солдат уже не было, они быстро и так же неслышно, как появились, исчезли в тени стены, за которой темнел высокий кипарис, источая пряный и сладковатый запах хвои.

Я вспомнил, что масло кипариса помогает мужчинам продлить совокупление, поразился неуместности этой мысли и быстро пошел дальше, взволнованно повторяя про себя: «Тессерарий Кезон Криспус, дело государственной важности».

Возле хлебных складов надо было свернуть налево, но эта улица, ведущая мимо казарм и домов левитов, была слишком оживленной даже ночью, и я пошел прямо, по темному и кривому переулку – он пересекал канаву, по которой все нечистоты города текли в Енномскую долину. Где-то канава уходила в тоннели, а где-то была открыта, как в том месте, где я перешел через нее по мосту, задыхаясь от зловония. Дальше начинался Тиропеонский квартал, дома здесь были беднее, заборы ниже, и я шел, сопровождаемый лаем собак. В переулках никого не было, и это обнадеживало.

Дойдя до сыроварен, я повернул налево и стал подниматься на холм по длинной улице мимо ряда новых, еще не заселенных зданий. В одном месте, где кто-то начал строить дом, среди груды тесаных камней одиноко стояла молодая олива, ее узкие листья серебрились в лунном свете. Она мешала строительству, но ее почему-то пока не срубили. Я подумал, что этому дереву осталось недолго, хотя оно могло бы жить еще лет пятьсот.

Напротив Восточных ворот я остановился в тени дома возле окна, закрытого ставнями, сквозь щели которых проникал свет. Наверное, внутри жила семья, там было уютно и безопасно, а мне было страшно. «Завтра эти люди встретят Песах, – подумал я, – соберутся за радостной трапезой, а я, вполне вероятно, буду пойман и казнен». Мне вновь захотелось стать птицей, как в последнем сне, и перелететь через стену города. Я даже почувствовал негодование от того, что не могу этого сделать. Или, если нельзя превратиться в птицу, то хотя бы в какую-нибудь старуху, чтобы спокойно пройти через ворота. До старухи никому нет дела. Мало ли куда она идет – может быть, доить козу или набрать в корзину сухого навоза для очага…

Я увидел, что у Восточных ворот дежурит не римская, а иудейская стража, которая и более жестока, и более корыстна. От них трудно отделаться случись чего. Воины с лампами и факелами внимательно разглядывали каждого, кто выходил из города в этот предутренний час.

Да, хорошо было бы достичь истинных высот в чародействе и превращаться в птицу по желанию, а не во сне, подчиняясь неведомой воле. Это гораздо сложнее, чем заставить двигаться глиняное тело или утешить бесноватого. Я не научился даже управлять своими сновидениями! Это было горько. Я думал, что летел на крыльях пророков, а на самом деле летел на крыльях могил.

Распятые люди во сне вряд ли предвещали что-то хорошее. Одно утешало – сны никогда не говорят о будущем прямо, их всегда приходится истолковывать, иногда самым неожиданным образом, а значит, вряд ли я видел самого себя, висящего на кресте. Вряд ли…

Наблюдая за воротами, я заметил, что к начальнику иудейской стражи подъехал всадник – римский деканус. Они о чем-то коротко переговорили, и всадник скрылся за углом.

Людей, выходивших из Иерусалима в тот час, было немного: женщина с двумя детьми, несколько рабов с мотыгами – на работы в поле. Проехал еще один римский военный на коне.

Но в город одна за другой въезжали повозки и входили навьюченные ослы – сельские торговцы везли на иерусалимский рынок свой товар, спешили занять на площади самые выгодные места.

Я снял капюшон, приосанился и внешне спокойно, но замирая от страха, пошел к воротам, перекинув свой мешок через плечо. Казалось, легче было богатому и злому человеку войти в Царство Небес, чем мне с моим тощим мешком покинуть этот город.

Стражников было пятеро. Ночь кончалась, они, очевидно, устали, им хотелось есть и спать, и они были сердиты. Движения их были медлительны.

Я уже вошел в арку и отступил к стене, пропуская женщину, которая несла на плече кувшин, и в этот момент меня окликнул один из стражников:

– Эй ты, с мешком, стой!

Я повиновался.

Двое подошли ко мне. Один держал в руке лампу – он поднял ее и осветил мое лицо. Его правая рука лежала на бронзовой рукояти меча в виде головы льва. Второй, начальник стражи, был маленького роста, с умными глазами и подстриженной бородкой. На головах обоих были кожаные шлемы, покрытые круглыми металлическими пластинами, словно чешуей. По лицам и акценту я понял, что они идумеи.