Когда я добежал до дачи, было уже темно.

Горело одно окно – в Ксюшиной комнате. Тьфу, да конечно! Она оставила свет. А я, когда проверял, всё ли выключено, забыл туда зайти.

Я отпер дверь, скинул куртку и прямо в сапогах протопал наверх.

В Ксюшиной комнате на маленьком столе горела настольная лампа и освещала раскрытый греческо-русский словарь. Как он мог здесь оказаться? Я же оставил его в папином кабинете, где спал и занимался!

Я сел на стул и стал соображать. Вспоминать и озираться.

Внизу раздался щелчок сортирной двери.

Я громко встал со стула.

– Ой, кто здесь? – спросил незнакомый женский голос.

восемь спичек. quae medicamenta non sanant[20]

– Нет, это я спрашиваю, кто здесь? – строго и даже басовито сказал я, подойдя к двери, но не выглядывая наружу.

– Сейчас я всё объясню, – сказала она; я ее не видел. – У вашего папы в Ленинграде есть троюродный брат.

– Дядя Миша? – спросил я.

– Ну да! – она сделала шаг по ступеньке, но остановилась. – У него дочь Маша, так? А я Машина подруга. Мне кажется, мы даже виделись, когда вы приезжали, вы заходили к ним в гости, а я там была у Маши. Вы были с приятелем, его Андрей зовут, и еще девушка с ним, какое-то жуткое имя у нее. Вроде Милена.

– Именно, – сказал я. – А вас как зовут?

– Леокадия Львовна. Но лучше на ты. Только не Лада, бога ради. Лада и Милена, какой кошмар!

– Скажи, Леокадия, а ты тогда в меня случайно не влюбилась?

– Если ты был хорошенький мальчик, – засмеялась она, – то вполне могла, минут на пять. Но если честно, не помню.

– А если честно, – спросил я. – Как будет гомеровский аорист от διαθερµαίνω?

– Ай! – закричала она, я услышал звук падения. – Черт! Проклятье. Ой… Я, кажется, сломала ногу…

Я перетащил ее в гостиную. Уложил на диван. Конечно, это был не перелом. То ли растяжение, то ли сильный ушиб около лодыжки. Я на крыльце отколол сосульку, завернул в махровое полотенце, приложил к ее ноге.

Рассмотрел ее повнимательнее. Обыкновенная девица. Светлые волосы, остренький носик, насчет фигуры непонятно: большой мешковатый свитер всё скрывал.

– Так не поможет, – сказала она. – Сними с меня брюки и колготы.

Когда я стягивал с нее колготки, она вдруг ойкнула и сказала:

– Черт… Ноготь цепляется. Прости. Мы теперь не мальчик и девочка, а санитар и раненая. У тебя ножницы есть? Состриги, пожалуйста.

Сверху я принес мамин несессер. У нее были длинные ногти на больших пальцах, и как я ни старался ножницами и щипчиками, посередине почему-то всё равно оставалось острие. Я взял пилочку и стал его стачивать. У нее были хорошие ножки с нежным золотистым пушком на икрах. У нее подрагивали стиснутые коленки. Чем сильнее я точил ее ногти, тем сильнее ее била тонкая дрожь. Вдруг она вздохнула и сказала:

– Всё, спасибо. Порядок, теперь не будет цеплять.

Я взял ее за стопу, приподнял.

– Ты что! – закричала она. – Больная нога!

– Прости, – я взял другую ногу и попытался поцеловать ее подъем.

Она засмеялась:

– У нас ничего не получится. Теперь ты мне просто санитар.

Мне тоже вдруг расхотелось. Я примотал лед к ее ноге вторым полотенцем.

– Время полдесятого, – сказал я. – Лежи и спи. Завтра я приеду. Что привезти?

– Спичек, – сказала она. – А то у меня только восемь штук осталось.

– А из еды?

– Дай сумку… – она достала кошелек, вытащила десятку. – Пожалуйста, сходи на рынок и купи свежую курочку. Парную. Ладно?

– Ладно, Леокадия Львовна, – сказал я. – Пока, до завтра. А теперь скажи мне, как ты сумела следы замести?

У нее желтые глаза были, чуть рыжеватые волосы и острый нос. Она сказала:

– Хвостом.

восемь спичек. oro supplex et acclinis[21]

Мне всё-таки хотелось договориться о пересдаче. Утром я был на факультете.

По коридору шла наша завкафедрой.

– Здравствуйте, Аза Алибековна! – я поклонился и улыбнулся.

Она нахмурилась и едва кивнула.

Я сделал несколько шагов и налетел на Юру Царёва с четвертого курса. Он схватил меня за рукав и вытащил на лестницу.

– Слыхал, что вчера было? Из-за тебя, между прочим!

– Что?! – я ничего не понимал.

– Дай сигарету, – сказал Юра. – Ты получил трояк и убежал, так? А тут Аза входит. Наверное, она всё слышала. Вот она и говорит этой стажерке, которая тебя валила: «Насчет гомеровского аориста. Там ударение стоит на другом слоге, нежели в причастии! Зачем вы запутали студента? Или вы сами недостаточно знаете предмет?» – Юра закурил и затянулся.

– А дальше? – спросил я.

– А дальше эта психопатка идет к окну, отодвигает кактус, открывает створку…

– И что?

– И всё, – сказал Юра. – Десятый этаж всё-таки. Белый снег, кровь, ужас.

– Господи, – я неизвестно почему перекрестился.

Юра покосился на меня и продолжал:

– Все кричат, галдят, звонят в скорую, бегут вниз. А внизу ничего. Гладкий газон и чистый снежок. Кругом люди ходят. Их спрашивают: вы видели, женщина из окна бросилась? Нет, отвечают, вы что, с ума сошли? Милиция приехала, опросила. И вот что интересно, старик: все, кто был наверху, видели. Все, кто гулял внизу, нет.

– Ты сам видел? – спросил я.

– Нет, – честно сказал он. – Мне рассказывали.

– Кто? – спросил я.

– Все рассказывали! – обиделся он.

– А где эта, ну, стажерка? Аспирантка из Ленинграда?

– Неизвестно! И все ее документы исчезли из учебной части, милиция проверяла. Ничего, только коробка спичек на столе. Почти пустая. Ты будешь смеяться, старик, никто даже не помнит, как ее зовут. Вот ты, например, помнишь?

Я-то помнил. И я понял, что с этим пора кончать.

Но лучше без психиатра.

– Юра, – сказал я. – Такой вопрос у меня к тебе. Очень важный. Юра, скажи правду, ты в Бога веруешь?

Он помолчал, потом сказал с мрачным вызовом: