К исковому заявлению Елены Георгиевны Андрей Дмитриевич присоединил свое свидетельское. Он полностью отдавал себе отчет в игре властей, которые «собираются изобразить в будущем всю мою общественную деятельность случайным заблуждением, вызванным посторонним влиянием, а именно влиянием Люси – корыстолюбивой, порочной женщины, преступницы-еврейки, фактически агента международного сионизма».

Поразительно наглый доктор наук явится к Сахарову в Горький в отсутствие Боннэр. Сахаров скажет все, что думает о его подлости, и даст ему пощечину.

«После пощечины Андрей успокоился и был очень доволен собой. Как врач, я думаю, что этим Андрей снял стресс – и это было полезно. Как жена – восхищаюсь, хотя понимаю, что вообще подобное не соответствует натуре моего мужа».

* * *

Давление и науськиванье спецслужб давало результаты.

Как-то Елена Георгиевна оказалась в поезде Горький—Москва вместе с артистом Георгием Жженовым. Сам в молодости сидевший «за политику», он бормотал: «Боюсь. Боюсь». Выпив, целовал руки. Наутро протрезвев, сухо простился. В другой раз, узнав, кто ее соседка, попутчица громко заявила, что она советская преподавательница и ехать в одном купе с женой Сахарова не желает. Поднялся шум. Остальные стали требовать остановки, чтобы вышвырнуть Боннэр из поезда. Люся пошлет Андрею телеграмму: «Это было очень страшно, и поэтому я была совершенно спокойна».

Не все включались в гон.

Пожилая женщина подвозила Боннэр и Сахарова на машине в Горьком.

«…меня она до слез растрогала, сказав: “Да ведь видно, как вы друг друга любите”», – запишет Елена Георгиевна.

* * *

Лепя образ жестокой, корыстолюбивой, злой мачехи, «вышвырнувшей» детей академика на улицу, власть элементарно врала.

Когда они поженились, 27-летняя дочь Сахарова Татьяна давно была замужем и жила отдельно. Отец оплатил вступительный взнос в жилищный кооператив, и у нее появилась трехкомнатная квартира в центре Москвы. 23-летняя Люба и 15-летний Дмитрий проживали вместе с отцом в трехкомнатной квартире. Площадь – 57 квадратных метров. Там и остались. А Андрей Дмитриевич поселился у матери Елены Георгиевны, где стали жить вшестером в двухкомнатной квартире. Площадь – 34 квадратных метра.

Сахаров болезненно переживал разлад с детьми, их непонимание. Когда дети прислали ему телеграмму с ультиматумом прекратить одну из голодовок – «в противном случае вынуждены будем обратиться в прокуратуру», – он прервал с ними контакты на полтора года.

Из дневника Сахарова: «Третий день пишу и переписываю восьмистраничное письмо детям. Ночью 30-го кончил. Очень важное внутренне для меня».

Пять мужественных голодовок никому не прибавят здоровья.

Голодовки не шли ни в какое сравнение с принудительным помещением в больницу, принудительным кормлением и принудительным удержанием в Горьком. Сахарову беззастенчиво угрожали: «Умереть мы вам не дадим, а инвалидом сделаем. Вы будете в таком состоянии, что сами штанов расстегнуть не сможете».

Об этом дети, увы, молчали.

* * *

Спустя десятилетия сын Дмитрий, оставивший физфак МГУ и занимающийся, по его словам, «небольшим частным бизнесом», дает интервью под названием «Моего отца свела в могилу Елена Боннэр».

Он вспоминает: «В те дни я приехал в Горький, надеясь убедить отца прекратить бессмысленное самоистязание. Между прочим, Лизу я застал за обедом! Как сейчас помню, она ела блины с черной икрой».

И далее: «Я, как и Татьяна Семенова с Алексеем (дети Боннэр), мечтал о сытой жизни на Западе».

Еще пятнадцатилетним, Алексей говорил: «Я больше психологически готов к Мордовии, чем к эмиграции». От него потребовали, чтобы он отмежевался от отчима и вступил в комсомол. Он этого не сделал. Его «зарубили» на экзаменах в МГУ. Татьяну отчислили с последнего курса вечернего отделения факультета журналистики МГУ. Восстановили только через два года. Мужа ее, Ефрема Янкелевича, лишили возможности аспирантуры. Выгнали с работы. Пытались возбудить судебное дело о наезде, которого он не совершал. Им перекрыли будущее: они вынуждены были уехать. Лизе, невесте Алексея, «евшей блины с икрой», препятствовали воссоединиться с женихом.

Из воспоминаний Андрея Дмитриевича: «Люся всегда была очень близка со своими детьми, вынужденная разлука с ними – огромная беда ее и их жизни».

Из дневника матери Боннэр о дочери и зяте:

«Они, в общем, счастливы, много заняты, крепко припаяны друг к другу и ни в чьем присутствии не нуждаются – им хорошо вдвоем. Единственное, что их гложет, это разобщенность (дети в США), ну, и конечно, дети А. Д.».

* * *

Дело о клевете к рассмотрению в суде Киевского района города Москвы принято не было.

Разговор Боннэр с председателем суда:

«– Скажите, а вам на высоком уровне приказали не принимать моего заявления в суд к рассмотрению?

– На достаточно.

– Понятно, но ведь я пишу правду, а Яковлев врет…

– Я знаю. Я кое-что проверял – вот не жили вы никогда в квартире Сахарова. И книжечку Всеволода Багрицкого прочел».

Скрипя протезом и кладя дело в сейф, он произносит: может, и долежит.

Боннэр запишет: «Мы пожали друг другу руки».

* * *

Использовали не одних детей Сахарова. Использовали коллег.

Из воспоминаний Боннэр: «…академик Скрябин… просто заявил: “Мы не дадим ей шантажировать нас своим инфарктом”».

«Известия» опубликовали письмо четырех академиков с именами «Когда теряют честь и совесть».

Президент АН СССР Анатолий Александров в интервью журналу «Ньюсуик» сказал о Сахарове: «К сожалению, я думаю, что в последний период его жизни его поведение более всего обусловлено серьезным психическим сдвигом».

Боннэр отправила Александрову письмо:

«Вы знаете, что само насильственное задержание и удержание Сахарова в Горьком является откровенным беззаконием и что Академия наук ничего этому беззаконию не противопоставила… Насколько мне известно, впервые в истории Российской – Советской Академии наук ее президент обвиняет действительного члена в психической неполноценности».

* * *

Все преодолевается, когда есть «та невероятная, немыслимая человеческая близость, которой судьба наградила нас с Андреем» (Боннэр).

И потому – жизнь в Горьком все равно была веселая. Страшная и веселая. Он ходил на рынок. Она тоже. Одаренная кулинарка, она готовила завтраки, обеды, ужины. Ездила в Москву, осуществляя связь с иностранными корреспондентами. До того дня, когда ее арестовали и сослали в Горький по суду, без права выезда. Он дразнил своих тюремщиков дерзкими выходками. Например, вынося мусорное ведро, громко пел «Варшавянку»: «Вихри враждебные веют над нами». Моя посуду, напевал Галича – «Снова даль предо мной неоглядная». Чувствовал себя уютно в ее старых шерстяных кофтах. Но всегда надевал костюм и вообще наряжался, когда праздновали вдвоем, скажем, ее день рожденья.