И всё же я льщу себя мыслью, что делю с таким человеком, как ты, если не честь, то понимание. Вот моё преступление. Признавая его, я притащу на скамью подсудимых всю Грецию. Да, чтобы спасти свою шкуру, я оставил моих товарищей — и на поле боя, и в сердце моём. Однако вникнем в суть сказанного. Я отказался не только от моих братьев, но и от самого себя. Чтобы спасти себя, я от себя отрёкся.

Всякий порок возникает в теле. Этому учит твой учитель Сократ, не так ли?

Помнишь, что говорил Агафон, когда готовил речь Паламеда, сам состоя под судом, который грозил ему смертью?

«До какой степени человек ассоциирует представление о себе со своим телом, до такой степени он будет негодяем. Если он ассоциирует себя только с душой, он богоподобен».

Но кто из нас поступает так? Да твой учитель. За это люди его и ненавидят, потому что признать его благородство означает вместе с тем признать и собственную низость, а этого они никогда не сделают. Они ненавидят его так, как огонь ненавидит воду, как зло ненавидит добро.

Мы, отказавшиеся от своих соотечественников, отрёкшиеся от собственной благородной натуры, мы, кого долгая и жестокая война вынудила к этому поступку, — от кого мы отреклись на самом деле, все вместе и каждый в отдельности? От кого ещё, кроме самих себя?

От кого же, как не от Алкивиада! И не один раз, а трижды. Афины оттолкнули его, когда он склонялся перед ними, предлагая им всё, что имел. Но что заставило Афины возненавидеть его ещё больше? То, что он не согласился признать себя виновным. Движимый своей гордой натурой, в которой он признавался и себе, и своей родине, Алкивиад продемонстрировал нам эту правду своей души: то, что мы изгнали, возвращается, дабы отомстить за себя.

Удивительно, что Афины осыпают бранью, как никого, этих двоих: самого благоразумного из людей, твоего учителя, и самого отчаянного, его друга. И обоих — по одной и той же причине. Каждый из них — один лампадой мудрости, другой факелом славы — осветил то зеркало, где афиняне могли увидеть собственные души. Души, от которых они отказались.

Однако я отвлёкся. Возвратимся к Большой гавани, к поражению и его результатам.

Со смертью Похлёбки и Занозы «Пандора» потеряла всех своих моряков первого состава, кроме меня и Лиона. После Япигии, из наших четырнадцати от ран погибли Метон, прозванный Костоломом, Терей, прозванный Черепом, Адраст Лохматый, Колофон Рыжебородый и Мнемонид. От болезни умерли Агнон Малыш, Страт, Марот и Диагор. Дезертировали Феодект и Милоя-пятиборец. Об офицере судят по количеству солдат, которых он живыми возвращает домой; что ж, список моряков с «Пандоры» говорит сам за себя. В свою защиту я могу сказать лишь следующее: никому из командиров не удалось добиться лучшего. Из шестидесяти тысяч свободных граждан, добровольцев из зависимых государств и мобилизованных, включая оба флота, домой вернулись меньше тысячи. И все добирались своим ходом, перенеся ужасные испытания.

Судьба моих людей — это моя вина. Ещё мальчиком я был взращён в повиновении, и привычка к послушанию только усилилась годами наёмной службы. Я получил слишком суровое, слишком спартанское воспитание, чтобы перекладывать собственную вину на афинян. Особенно на тех неимущих бродяг, которые составили основу последнего набора морских экипажей. Смелостью и инициативой они обладали в избытке. Они были рождены для борьбы и споров, над ними не имел власти никто, кроме них самих. Они были как кошки, стремительные, энергичные, неукротимые. Непобедимые, когда события идут их путём, и неуправляемые, если с неба льёт дерьмо. Ни я, ни Лион не могли вдохновить их на подвиг. Это тот тип воина, кто под началом дальновидного и смелого командира послушно идёт от успеха к успеху. Однако если они вынуждены в течение длительного времени претерпевать неприятности — не обязательно поражения, просто задержки и бездействие, — то их храбрость и предприимчивость, которые при других обстоятельствах принесли бы им славу, оборачиваются против них же и они начинают грызть себя, как крыса в клетке. Из наблюдений Лиона:

«Солдат не должен обладать большим воображением. В случае победы оно воспламеняет его амбиции, при поражении усиливает страхи. Храбрый солдат с воображением недолго останется храбрым».

Афинские солдаты и моряки побеждали так часто, что не знали, что такое терпеть поражение. Крах лишил их мужества, подобно тому как неожиданный решающий удар лишает мужества борца, который прежде всегда только побеждал. Я никогда не видел людей, которые так бросали бы своё оружие и доспехи. Наши сограждане — неугомонные люди, им быстро всё надоедает. Они не обладают воинским терпением, да и не стремятся воспитывать в себе это качество. В Спарте так высоко ценят послушание, что человек послушный там считается богоподобным. Для афинян же это равноценно отсутствию видения или нехватке отваги. Одержав победу, они пренебрегают своими офицерами, а при поражении открыто бунтуют. Невозможно было вбить им в головы, что слушаться и отдавать приказы — это две стороны одной монеты. Те одарённые полководцы, которые отдают приказы, для своих подчинённых являются примером таких качеств, как выдержка, стойкость, выносливость (для этих юношей всё это ничего не значило). Настоящий стратег должен обладать правом налагать на подчинённых наказания, что в условиях демократии неприемлемо. Лучшее, что можно сказать, воздавая честь этим мёртвым, — это то, что они погибли, пока мы ещё побеждали. Через две ночи после поражения в Большой гавани армия собралась и ушла — сорок тысяч человек, которые ещё могли ходить, — в поисках какого-нибудь места на острове, где можно ещё биться за выживание. Больных и раненых оставили умирать.

Мой двоюродный брат не хотел бросать их. Я стал отговаривать его. Ночь стояла тёмная, но можно было видеть тени покалеченных и изуродованных, хромавших и ползущих к тому месту, где строились их товарищи, готовые уйти. Они умоляли не оставлять их. Меня ещё можно тащить, умолял один безногий. Волочите меня, как мешок, пожалуйста! Они обещали по возвращении домой отплатить золотом, отдать всё, чем владели их отцы. Они взывали о помощи во имя богов, во имя сыновней почтительности к старшим, во имя юношеской дружбы, клятв, испытаний, через которые мы прошли вместе.

Приказ трогаться. Больные навязывали здоровым свои сокровища — пронеси меня хоть милю, друг! А здоровые оставляли им всё, чем владели. Если сможешь — купи себе жизнь, приятель. Отчаяние овладело всеми — теми, кто умолял взять их, и теми, кто им отказывал. Я просил Симона пойти с нами. Какая польза в том, если он останется здесь умирать? Ослабевшие окружили его, уговаривая его уйти. Иди и возьми меня с собой! Другие упрашивали Лиона и Теламона о том же. Вдруг один юноша, пошатываясь, вышел из толпы. Это был Розовые Щёчки, офицер с «Пандоры». Он схватил меня за плащ:

— Друг, я могу идти, хоть и хромаю. Умоляю, подай мне руку!

За два года кампании я никогда не позволял себе испытывать ужас или ярость. Но теперь я не выдержал. Я стряхнул с себя руку этого просителя, проклиная и его, и всех больных и увечных. Почему вы все не умрёте и не покончите с этим! Я молил Симона не расточать свою жизнь на тех, кто уже был мёртв. Он ответил тем, что попросил благословить его. Я обозвал его дураком, заслуживающим Тартара. Он дал мне пощёчину.