Да, возможно, у человека узких, обывательских взглядов возникнет вопрос: как же Петрова... то есть как же Петрова так просто... в смысле: как же Нинка Петрова так запросто, без истерик и слёз – и, главное, без «дурных предчувствий» – как же она оставила своего дражайшего козла в этом капустообильном огороде?!

И, если данный вопрос возникнет у человека моего возраста, я скажу, что у него, как минимум, ослабшая память (и, если к тому же хорошее пищеварение, – то это, конечно, безоговорочный залог счастья), и не стану советовать ему обратиться к какому-нибудь представителю Гиппократа, и даже не порекомендую ему активно, в огромных количествах, поглощать фосфор, а просто взгляну в его очи – и проникновенно спрошу: а что собой являл интеллигент той поры, вы, дражайший мой, хоть схематически, помните?

Несмотря на то что Петрова жила у черта на выселках, сроду не имела законного супруга и, в усугубление тому, нагуляла внебрачное дитя, – несмотря даже на то, что в рано сдавшем теле она поддерживала здоровый дух регулярной сдачей бутылок, которые азартно подбирала во время колясочных прогулок с дитем (очень, кстати, удобный приработок, если дите еще компактное: там, в коляске, много свободного места остается), – несмотря на всё это, а возможно, именно поэтому, да еще потому, что закончила довольно престижный, но не нужный ей институт, имела в наличии мамашу-врача, бойко цитировала Хармса и Джойса, знала наизусть там-и-самиздатовского Бродского, могла выпить залпом, не дрогнув, пол-литра водки, сыпала словесами и фразочками вроде «интерполяция», «нехуёво», «трансцендентально», «квинтэссенция», «не до пизды ваще», «квиетизм», «подтекст», «онтологически», «усраться можно», «задний план», «плебисцит», «хрен тебе на лысый череп», ну и так далее, – она, вне всяких сомнений, была интеллигенткой – именно интеллигенткой она и была – и, более конкретно: она была интеллигенткой своего времени.

Здесь очень важно понять, что интеллигент, к какому бы времени он ни принадлежал (да, именно так: «к какому бы времени» – несмотря на смехотворный, мотыльковый срок этого недосословия), так вот: к какому бы времени ни принадлежала эта скудная, повидлообразная, подозрительно бурая прослойка (того самого пирога, который, после «исторических перестановок», всегда достается гибридам между гиенами и осанистыми, напарфюмеренными скунсами), – здесь очень важно понять, что интеллигент – тоже человек.

И, в этом смысле, инструмент его познания столь же несовершенен, как у любого другого представителя рода хомо, будь то пьяный сантехник, неопохмелившийся слесарь или зловеще трезвый дворник, а именно: все они меряют окружающих на свой аршин. И, если сантехник твердо считает, что все его клиенты (все люди вообще) – сволочи (как он сам), то интеллигент взволнованно убежден, что считать ежедневно пьяного в соплю сантехника сволочью – нехорошо, неморально, и, главное, недостойно интеллигентного человека, потому что и он, в соплю пьяный сантехник – тоже человек; а уж думать о проходимцах у власти, что они сволочи, – тем более нехорошо, неморально, недостойно интеллигентного человека – потому что они – тоже люди; осуждать их за человекоубийства тем более нехорошо, потому что людям свойственно ошибаться – и как раз человекоубийства-то, запущенные на полный ход людьми у власти, ярче яркого доказывают, что люди у власти – тоже люди. (Уф!)

Короче, Петрова потому доверила своего козла соблазнам моего изобиловавшего любострастием огородика, что, вообще говоря, никогда мне не врала – и знала, что я тоже не подведу. То есть доверяла мне лично. И потом, помните? – интеллигентный человек обязан есть все, что ему дают... Ну не за волосы же тащить почти московского недожениха к себе на Гражданку, где в одной комнатке на троих сейчас уже спят – или, что хуже, не спят – ее мамаша-эскулапша и годовалый младенец? Если бы он, кавалер, повлекся на край Питера добровольно – ну, тогда ладно: можно было бы уложить его в пятиметровой кухне. А так... По крайней мере, у меня, ее подруги, не наблюдается вопящего по ночам дитяти... Зато завтра они, то есть Петрова и Юбкарь – вместе! – пойдут в Русский музей! В Эрмитаж! Возможно, даже в мороженицу «Лягушатник»! Весь день для них – впереди! Вся жизнь! (Так, наверное, она успокаивала себя в такси, пока шофер – одновременно с фирменным «куда едем» и «накиньте» – привычно кумекал, как бы содрать четыре шкуры с этой юродивой.)

Последнее, что я помню, проваливаясь рядом с девочкой в краткий сон (надо было вставать уже в семь), – мой интимный ей на ухо шепот: «Не будет у тебя трехи до понедельника?» – и девочкин жест, когда она, шмыгнув носом, протягивает руку – и вкладывает в карман моих висящих рядом на стуле джинсов приятно шуршащую бумажку.

Глава 8

И вот наступило утро, но всё еще длится ночь

Тем утром я направилась в царство Троглодиты – внеурочно подменить Василису Петровну. На «основной» работе взяла отгул, честно купленный стаканом крови.

Ехала одиннадцатым трамваем на Васильевский остров, ловя себя на привычном удивлении. Последние годы меня брала, скажем так, вельми нехилая оторопь оттого, что в этом еле живом, расхристанном, изуверски растерзанном царстве-государстве каким-то необъяснимым образом, то есть наперекор любой логике – всё еще ходят трамваи.

Почему-то поражала живучесть именно трамваев. В них, стареньких, было что-то сиротское и непоправимо одинокое. Ну вот представим, как регулярно ползает на работу, по регулярно бугристому гололеду, одноногий пенсионер девяноста лет. Казалось бы, он неизбежно должен околеть, стать частицей всеобщего оледенения. Но нет, ползет. Ползает. То и дело, ежедневно, перекидываются в «мир альтернативы» твои тридцатилетние одногодки – кто словно бы «сам по себе» («Потому что думать надо было!» – «А вот нет, как раз думать-то надо было меньше!»), кому гуманно пособляют водка, лодка и молодка, а этот, безногий, с катарактой, катетером, Альцгеймером и Паркинсоном заедино – vivre pour vivre! – ползет себе и ползет. Куда? зачем? – не дает ответа.

(Ну да – подзубривали в ср. школе, а то как же ж: «Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить – только жить! Экая правда! Господи, какая правда! Подлец человек!.. И подлец тот, кто его за это подлецом называет». Но на меня эти заклинания почему-то никогда не действовали. И автор их, икона для иконозависимых, авторитетом никогда не был. Почему? А кто ж его знает, почему.)

Спать хотелось ужасно. Ведь покемарила всего часа три. Не представляла, как выдержу сутки. И вот – сюрприз: оказывается, Василису Петровну должен подменить кто-то другой, а мне надо всего лишь посидеть на какой-то лекции о международном положении.

Пристроившись в теплом вонючем уголке, я, сквозь сон, слышала, как, в ответ на призыв о рацпредложениях, рабочий голос хозяйственно произнес: предлагаю сдать бутылки, а средства отправить в Фонд мира!.. Затем возник гогот («здоровый», и сиплый, и с кашлем – и всякий) – а ему, вперебивку, встречное рацпредложение: давайте лучше в Фонде мира попросим средства на бутылки. Или мне это приснилось?

А когда кошмар закончился, я, шагая по Среднему проспекту, долго не могла поверить, что свободна. Свободна! Времени в запасе оказалось так много, что хотелось даже немного оттянуть миг наступления нежданно-негаданной полной свободы. Свободы на целый день! А было всего одиннадцать утра!