Дверь открылась, и словно бы звякнула, лопнув, какая-то струна. Через порог шагнул Григорий Новицкий – и вдруг повалился, как в обмороке, уронив шляпу. Табберт успел подхватить его, подтащил к кровати и усадил.

– Что с вами, Григорий? – озабоченно спросил он.

– Нэ вразумыв, що сталыся… – пробормотал Новицкий, мотая головой. – В очах блиснуло, в груди вдарыло, и дух вон…

Табберт поднял треуголку Новицкого и положил на стол.

– Вы не голодаете? – спросил он.

– Нет, – приходя в себя, ответил Новицкий по-немецки. – Я питаюсь вполне достойно… Извините меня, Йохан.

– Ничего.

Новицкий осторожно полез за пазуху и вытащил толстую тетрадь.

– У владыки Иоганна я выпросил для вас сочинение Клауса Спафария, посланника в Китай, как вы просили, Йохан.

– Прекрасно, Григорий! – обрадовался Табберт.

Две весны бог нас миловал, в третий раз не пронесёт грозу мороком, – говорил Семён Ульянович, решительно шагая по узкой тропинке в сугробах над обрывом. – Бухарцы брешут, что в степи снега много, а весна по моим приметам будет скорая и дружная. Затопит весь Нижний посад.

– Да какого беса ты меня тащишь? – споткнувшись, разозлился Гагарин.

– На месте покажу, – многозначительно сообщил Семён Ульянович.

– А то я там не видел ничего никогда!..

Ремезов вёл князя Гагарина вдоль стены Воеводского двора. Стена была составлена из бревенчатых срубов-городней, давно превращённых в амбары. Сверху вразнобой торчали тесины кровель, раздёрганных непогодами. Тропу протоптали здесь ночные сторожа. Тропа прижималась к стене, потому что с другой стороны совсем рядом разверзалась пропасть – обрыв Троицкого мыса. Глубоко внизу виднелись снежные крыши и грязные улицы Тобольска. Порывами налетал ветер, словно изумлённый тем, что люди оказались на такой высоте. Неимоверный объём пространства будоражил душу, как полёт.

– Смотри! – Семён Ульянович указал рукавицей на Савватьевскую башню. – Надо убрать скарб из башни, весной она упадёт.

– Уберу, – буркнул Гагарин, придерживая шапку.

Воеводский двор Семён Ульянович соорудил двадцать пять лет назад – при воеводе Головине. Тогда от стен до обрыва было сажен десять. Сейчас осталось всего две сажени. Троицкий мыс неудержимо осыпался.

– Каменный кремль здесь ставить – как у вертлявой бабы на заду. Всё под гору свалится, – заявил Ремезов.

– Ну, тогда перетопчемся без кремля, – проворчал Гагарин.

Семён Ульянович сделал вид, что не услышал. После давнего туманного одобрения губернатора он убедил себя, будто Матвей Петрович согласился возводить кремль из кирпича, и уже воображал себе стены и разные башни. А Матвей Петрович ещё летом прикинул, в какую копейку ему влетят работы, и решил, что всё это обойдётся слишком дорого. Потешить тщание архитектона достаточно столпной церкви и на взвозе ярусной башни со шпицем.

– Да я про то говорю, что надо берег удержать!

– Как? Палками подпереть?

– Смотри, губернатор, – Ремезов требовательно оглянулся на Гагарина. – Видишь, Иртыш этот мыс стороной по дуге обходит? – Ремезов широко обвёл окоём рукой. – А вон там впадает Тобол.

– Да ну? Быть не может!

Но Семён Ульянович и на издёвку не обратил внимания.

– Он втыкается в Иртыш, как нож в бок. Летом оно ладно, а в половодье Тобол ломит напрямик, как медведь. И сдвигает стрежень Иртыша прямо к мысу. А большая река – что пьяный мужик: все углы пообшибает.

– И что с того?

– Надо устье Тобола перенести.

Матвей Петрович уже не удивлялся замыслам Ремезова.

– Всего-то? – спросил он. – Давай лучше лестницу до небес построим.

– Я со смыслом говорю, Матвей Петрович, я тебе не дурак. Понятно, что реку не перетащить. Но в прежних столетьях, при Ермаке ещё, Тобол впадал в Иртыш двумя рукавами. Потом один рукав оползнем передавило, и с той поры весь Тобол нам прямо в лоб катит. Надо откопать Тоболу старый путь, тогда мы его напор ослабим. Тобол перестанет в Иртыш толкаться, а Иртыш по разгону будет стороной от мыса пролетать, как в межень. Тогда на мысу можно и кремль построить – уже не страшно.

– Осатанел ты, Ульяныч, – с досадой сказал Матвей Петрович. – Столпы тебе забабахать, кремль, да ещё и реку повернуть? Немыслимое дело. Оно мне в сто тыщ аукнется. Ни царь, ни таможня таких денег не дадут.

– Да чего в сто тыщ-то? Чай, не из Китая досюда канаву рыть!

– Всё одно не по карману.

– Псы и те ногой забор подпирают, чтоб струёй не подмыть! – вспылил Ремезов. – А Тобол – не псиная струя! На кой ляд тогда кремль строить?

– А я тебе кремля и не обещал, – сказал Матвей Петрович, развернулся и пошёл по узкой тропинке прочь.

Матвей Петрович думал, что откажет архитектону – и точно камень с плеч свалит, однако облегчения он почему-то не испытывал. Будущее стало пустым. Он ведь привык к большим делам: прокладывал Вышневолоцкий канал, восстанавливал Москву после пожара… А в Тобольске что? Ничего. Ульяныч так уверенно расписывал ему кремль – здесь пройдут стены, здесь поднимутся башни, здесь будет оружейный двор, а здесь – посольский… Но всё это останется невидимым, неосязаемым, не сущим… Зато он сбережёт свои деньги. Ведь и вправду такая затея – покушение на его личный доход.

Ремезов больше не появлялся – понятно, обиделся. И леший с ним. Гагарину жаль было беспокойного старика, но слишком много с ним хлопот и растрат. С каких шишей Ульяныч решил, будто он лучше всех знает, что Тобольску надобно? В мыслях Матвей Петрович не раз спорил с Ремезовым, доказывая архитектону, что игрушечный кремль – напрасная блажь. И всё-таки в этой блажи было то острое и тонкое чувство жизни, без которого жить пресно.

Пришла весна, небо протаяло, облез снег на крышах, зачирикали птицы, и воздух был таким сладким, словно вернулись молодость, удаль и желание затащить в постель пригожую девку. Но это вечный обман апреля. Нельзя ему поддаваться – слишком горьким будет разочарование, потому что он всё равно уже не краснощёкий парень. А зрелым мужам господь уготовал иные радости. Они благороднее, как чистый алмаз благороднее яркой стекляшки.

Всю ночь после Пасхи за тобольскими пристанями Иртыш, оживая во тьме, широко и грозно трещал и скрежетал, будто кто-то отдирал крышку на ящике с посылкой, – это начался ледоход. До высоты Алафейских гор донесло резкий запах свежей воды. Утром Тобольск увидел, что река превратилась в огромную полосу колотого льда. Она сама по себе медленно ехала мимо города, шевелилась, глухо рокотала, шуршала и скрипела всей своей протяжённостью. На блестящих гранях мелькали вспышки солнца. Порой какая-то льдина вдруг выползала вверх углом и переворачивалась. Облака двигались в небе над Тобольском вместе с Иртышом. Казалось, что весна с полуденной стороны мира вздыбила и перекосила земную твердь, и теперь льдины с облаками одинаково скользят под уклон.