не хочет утешиться. Часто это несправедливо истолковывается как аффектация.

С другой стороны, удовольствие может еще и нравиться, а именно – потому, что человек находит удовольствие от таких предметов, заниматься которыми делает ему честь; например, когда увлекаются изящными искусствами вместо того, чтобы предаваться чисто чувственному наслаждению; при этом человек находит удовлетворение еще и в том, что он (как тонкий человек) способен к такому виду наслаждения. Точно так же страдание человека может ему, кроме всего прочего, еще и не нравиться. Всякая ненависть оскорбленного есть страдание; но благомыслящий человек все же не может упрекать себя за то, что даже после того, как получил удовлетворение, в нем все еще остается неприязнь к оскорбителю.

§ 65. Удовольствие, которое достигается своими усилиями (законосообразно), испытывается вдвойне: во‐первых, как выигрыш, и, кроме того, как заслуга (внутреннее сознание, что человек сам его создал). Заработанные деньги доставляют больше удовольствия, по крайней мере оно бывает продолжительнее, чем то, которое дают нам деньги, выигранные в карты или в лотерее; если даже не принимать во внимание общий вред лотереи, в каждом выигрыше заключается нечто такое, чего благомыслящий человек должен стыдиться. Несчастье, в котором виноват кто-нибудь другой, огорчает, но несчастье, в котором человек сам виноват, омрачает и сокрушает.

Но как объяснить или понять то, что при несчастье, которое случилось по вине других, говорят двояко? Так, один из пострадавших говорит: «Я был бы доволен, если бы в этом была хоть малейшая моя вина»; другой говорит: «Мое утешение в том, что в этом нет ни малейшей моей вины». Страдание без вины [страдающего] возмущает, так как это оскорбление со стороны другого. Страдание по своей вине сокрушает, так как оно внутренний укор. Совершенно ясно, что из указанных двух человек второй лучше.

§ 66. Никак нельзя считать лестным для людей то, что, как мы наблюдаем, их удовольствие усиливается от сравнения со страданием других людей и что собственное их страдание уменьшается при сравнении с такими же или еще бо`льшими страданиями других. Но это действие чисто психологическое (по закону контраста: opposita iuxta se posita magis elucescunt) и не имеет никакого отношения к сфере морального, скажем, когда желают другому страданий, чтобы лучше почувствовать свое собственное благополучие. Посредством воображения страдают вместе с другими (например, когда мы видим, что кто-то, теряя равновесие, начинает падать, мы непроизвольно и напрасно нагибаемся в противоположную сторону, чтобы как бы поставить его прямо) и при этом радуются тому, что не попали в такие же условия. Поэтому народ с большей охотой, чем на спектакль, сбегается, чтобы посмотреть, как ведут преступника к месту казни и как его будут казнить. Душевные движения и чувства, которые выражаются на лице и в поведении осужденного, действуют на зрителей симпатически и после вызванного им страха оставляют через воображение (сила которого возрастает еще от торжественности [обстановки]) легкое, но достаточно заметное чувство расслабленности, которое делает еще более ощутимым следующее за этим наслаждение жизнью.[45]

Боль становится более терпимой, когда ее сравнивают с другой возможной болью у этого же человека. Тот, у кого сломана нога, может легче снести свое несчастье, когда ему докажут, что он легко мог сломать себе и шею.

Самое основательное и самое легкое средство, унимающее всякую боль, – это мысль, которую можно предполагать у каждого разумного человека, а именно: что жизнь вообще, если иметь в виду наслаждение ею, зависящее от случайных обстоятельств, не имеет никакой собственной ценности и что только то, на какие цели направлено это наслаждение, обладает ценностью, которую создает человеку не удача, а единственно лишь мудрость; следовательно, эта ценность в его власти. Кто в страхе тревожится о [возможности] утраты жизни, тот никогда не будет радоваться ей.

В

О чувстве прекрасного, т. е. об отчасти чувственном, отчасти интеллектуальном удовольствии в рефлектированном созерцании, или о вкусе

§ 67. Вкус в собственном смысле этого слова – это, как уже было сказано выше, свойство органа (языка, нёба и глотки) испытывать специфические воздействия от тех или иных растворяющихся веществ в пище или питье. Вкус в его применении надо понимать или только как способность различения, или же как гастрономический вкус (например, сладко ли что-нибудь или горько; или приятно ли то, что едят, [т. е.] сладкое или горькое). Первый можно понимать как общее согласие всех в том, как надо называть те или иные вещества; последний же никогда не дает общезначимого суждения; например, что то (скажем, горькое), что приятно мне, будет приятно и всякому другому. Причина этого ясна, ибо удовольствие и неудовольствие принадлежат не к познавательной способности в отношении объектов, суть лишь определения субъекта, следовательно, не могут быть приписаны внешним предметам. Гастрономический вкус, таким образом, заключает в себе и понятие о различении на основе того, нравится ли [вещь] или не нравится, и это различение я связываю с представлением о предмете в восприятии или воображении.

Но слово вкус употребляется и для чувственной способности суждения не только по чувственным ощущениям для меня самого, но и по определенному правилу выбора, которое представляется значимым для каждого. Это правило может быть эмпирическим; но в таком случае оно не может притязать на истинную всеобщность и, следовательно, на необходимость (будто бы суждение всякого другого в вопросах вкуса должно совпадать с моим). Так, одно из правил вкуса у немцев – начинать обед с супа, а у англичан – с твердой пищи; привычка, постепенно распространившаяся благодаря подражанию, стала правилом для всякого обеденного меню.

Но бывает и такой вкус, правило которого должно быть обосновано a priori, так как оно возвещает о необходимости, следовательно, значимости для каждого в том виде, в каком следует рассматривать представление о предмете по отношению к чувству удовольствия или неудовольствия (где, следовательно, и разум тайно участвует, хотя его суждение нельзя [здесь] ни вывести из его принципов, ни доказать на основании их); и этот вкус можно назвать рассуждающим в отличие от эмпирического как чувственного вкуса (первый – gustus reflectens, второй – [gustus] reflexus).

Всякий показ своей личности или своего искусства со вкусом предполагает общественное состояние (общение с другими), которое не всегда общительно ([т. е.] не всегда принимает участие в удовольствии других); вначале оно обычно бывает варварским, необщительным и основывающимся только на взаимном соперничестве. При полном одиночестве никому не придет в голову убирать или украшать свой дом или наряжать себя; и человек делает это не для своих домашних (жены и детей), а только ради посторонних, чтобы показать себя с выгодной стороны. Но во вкусе (выбора), т. е. в эстетической способности суждения,