И вот случилось так, что, едва осознав, что у меня есть мать, я чуть ее не потерял. Эта наша новая квартира была оснащена водогреем – газовой колонкой. Большой бойлер обеспечивал комфортом круглогодично – в Петербурге отключали на лето горячую воду. Папа хотел заменить его на электрический, но отчего-то передумал. Да нет – не «отчего-то», он просто понимал, что данное пристанище не просто временное – оно, как ветка дерева, где нужно лишь передохнуть стае и направиться дальше, поэтому и не стоит обустраиваться основательно. Бойлер работал так: нужно было поднести к фитилю зажженную спичку и повернуть рычаг со спортивной маркировкой «start». Загорался огонек, который, при включении горячей воды, дробился на множество подобных голубых язычков – так вода становилась горячей через каких-нибудь полторы минуты. Был поздний вечер. Мама зажгла спичку, поднесла ее к колонке. Раздался взрыв – настоящий, как в кино про гангстеров. Я первым, а за мной и все остальные побежали на грохот… Взрыв был такой силы, что на кухне, отделенной от ванной комнаты кирпичной стеной метра в три шириной – не меньше, – свалились ходики. Бабушка, наливавшая себе в тот момент травяной настой на ночь, ойкнув, присела на стул. Моя мама стояла в ванной, окаменев от ужаса. Во все еще протянутой к бойлеру руке она держала потухшую спичку. С головы до пят Люся была обсыпана серым пеплом. Округлившимися от страха глазами она взглянула на меня и прошептала голосом, который тоже обсыпал пепел:

– Я ничего не сделала…

А мое сердце ухнуло острым и странным чувством, которого я никогда раньше не испытывал, по крайней мере к живому человеку. И если бы его можно было высказать, слова бы сложились так:

– Как я люблю эту женщину!

Казнь Хачика не была назначена. Расплата настигла его с тыла, напала неожиданно – только так и совершаются зловещие и великие предательства. Отец так и не узнал, что был казнен. Он так и жил дальше, не понимая, что таскает свою пустую оболочку, уже лишенную всякого одухотворенного содержания. И, как всегда, именно я обнаружил приговор и фактически привел его в исполнение. Ведь, если бы не моя воспламенившаяся любознательность, так и шелестело бы все дальше – негромко, будто кто-то проводил металлическими щетками по барабану. Но я, как повелось, был причастен ко всему самому важному в жизни отца.

Теперь уже не знаю, гордиться ли этим или забыть, закопать в залежах своих воспоминаний, как на дне старого чемодана с фотографиями, облезлыми игрушками и пожелтевшими страницами журналов с моделями самолетов Второй мировой. Делиться чужой тайной – дело возбуждающе-опасное, но носить чужую тайну в сто крат опаснее, и нервы щекочет так, что хочется слагать песни об этом и наполнять их тридцать девятым смыслом, понятным лишь тебе и, возможно, тем немногим, кто также посвящен в невыносимый секрет. В моем случае узок был круг обладателей ужасного вердикта: собственно я и автор приговора – моя сестра.

Все просто: я нашел дневник сестры, старшей – Светы. И вот что я прочел, открыв наугад: «Я ненавижу своего отца».

Я оторопел и несколько секунд раздумывал, зачем меня вообще дернуло прихватить из ее комнаты потрепанную тетрадь с многочисленными наклеенными на обложку вырезками из журналов – в основном это были портреты российских олигархов, известных экономистов и парней с запятнанной репутацией. Преобладал в этом иконостасе образ Анатолия Чубайса. Никакой сверхординарной причины красть дневник сестры у меня не было, затем в поисках мотивации я понял – я просто хотел больше узнать о девушках, о том, что их интересует, беспокоит, привлекает, отвращает. Я искал совета у близкого человека, но стеснялся попросить о помощи напрямую. Вот так я оказался в своей комнате со Светкиным дневником на коленях. И прочел это: «Я ненавижу своего отца».

У меня упало сердце, и в груди обнаружилось изрядное пространство совершенной пустоты. Это было сродни тому, чтоб застать отца голым. Или, того хуже, как будто я застал свою сестру за подглядыванием за голым отцом. Ощущение чудовищного греха, который мы посмели заварить за спиной Хачика, на несколько долгих минут парализовало и мозг, и волю, и обычные физические рефлексы. Но возвратного механизма этот аттракцион не предполагал, и я пошел за строчками:

«Я ненавижу своего отца. Большего негодяя я не видела. Ну ладно я, кто я, собственно, такая. Думаю, что большего негодяя просто нет на свете. Как с ним мама живет? Я несколько раз пыталась поговорить с ней, но она, словно чувствует каждый раз, что я хочу вывести ее на разговор. Поэтому выдумывает всякие уловки – нужно съездить в аптеку, нужно посидеть с бабушкой – она себя плохо чувствует. Она еще то и дело переводит разговор на меня – не слишком ли короткие юбки я ношу, ведь это может не понравиться папаше. Она настоящая стопроцентная „преданная жена“. Я никогда не буду такой. Никогда, никогда, никогда, даже если придется умереть. Это он – мой папаша – сделал из мамы рабыню. А она была умной и красивой. А теперь я попыталась поговорить с ней о политике, и она сразу сказала, что не готова рассуждать на эту тему. Ей, видите ли, совсем непонятна ситуация в России. А что, ситуация в Северной Корее ей знакома лучше? Или ее интересует нечто иное, что-нибудь поверх политики? Может быть, живопись? Современная фотография? Мода? Но она не виновата – это все он! Убийца и зверь. И людоед. Он ведь съел маму. Просто взял и проглотил целиком. Ну что ж, я не дам ему сделать то же самое со мной или с моей сестрой. Нами он подавится. Я обещаю пользоваться всем, что может предоставить его кошелек, я по возможности облегчу его, но я не поддамся. Я так ненавижу его, что хочу его убить. Но кошелек еще некоторое время спасет ему жизнь. Некоторых спасает бронежилет, других – надувной спасательный круг, а моего отца – его кошелек. Я не понимаю людей, которые считают его мудрым. Я думаю, что он чудовищный болван. В нем есть два качества, которые я не перевариваю, – жестокость и самомнение. Чем, интересно, он оправдает себя, когда предстанет перед каким-нибудь Богом, если он, конечно, существует. Я не верю, но он, наверное, верит. И пусть бы он испытал горе, когда бы встретился со своим придуманным богом, гребаным богом, лживым и лицемерным богом. Ненавижу, ненавижу, ненавижу…»

Я ненадолго остановился. И, наверное, если бы не подробности о маме, я бы подумал, что все написанное – это Светкины фантазии. Ведь пишут же подростки на тетрадях: «Смерть, смерть, смерть…» – или вдруг: «Я хочу умереть». И не всегда этот пример решается сложно, не всегда человек, написавший такое, подходит к краю крыши и доставляет свою голову к самой неожиданной встрече на свете – знакомству с серым и грязным асфальтом. Что ж, мантра сестры «Я ненавижу своего отца» могла значить не так уж много, если бы не странное ощущение, что она описывает привычный мне мир в совершенно незнакомых красках, насыщает его деталями, которые с таким же успехом могли быть доставлены на страницы ее дневника с созвездия Пернатого Ящера или из галактики Бездетных Медведей. Было ясно: мы не только по-разному смотрим на вещи – мы и видим разное. Игнорировать это невозможно, кто-то из нас тяжко болен, и я испугался – не я ли?!