Конец 1879 года — жизнь в Хартфорде, суетная, но благополучная, дом — полная чаша, обеды на двести персон. Дочерям пора было ходить в школу, но по настоянию отца решили обучать их дома. В октябре Твен ездил в Эльмиру, произнес речь об Адаме и предложил установить прародителю человечества памятник (ранее с таким предложением выступал Бирс); в ноябре в Чикаго выступил на банкете в честь Гранта, вернувшегося в Штаты после двухлетнего пребывания за границей, там познакомился с Робертом Ингерсоллом — юристом, общественным деятелем, королем ораторов; его речи Твен называл «божественной музыкой». Ингерсолл тоже славился афоризмами: «Любовь — единственный священник», «Невежество — единственное рабство»; он был антиклерикалом, атеистом, либералом, прямым последователем Томаса Пейна — и при этом не изгоем, а благополучным человеком, которого обожали магнаты и президенты; его семейная жизнь сложилась идиллически, и враги безуспешно пытались отыскать у него какой-нибудь грешок. То был вдохновляющий пример: можно, оказывается, проповедовать то же, что и Пейн, и не быть наказанным.

3 декабря, Бостон — речь в честь Оливера Уэнделла Холмса, те же гости, что на злополучном обеде двухлетней давности, на сей раз все пристойно. 7 января 1880 года Твен закончил «Пешком по Европе». Половина книги посвящена Германии, половина — остальным странам. Европа описана с точки зрения тех же «простаков», которым кажутся забавными дикарские европейские обычаи: немецкие студенческие корпорации, дуэли, опера, угодничество перед титулованными особами, но все тонет в потоках вставных новелл, не имеющих отношения к теме. Отдал книгу Блиссу, но не сыну, как намеревался, а все-таки отцу, вышла она 13 марта. Пресса встретила ее холодно: вторичная работа, да, есть чудесные фрагменты, как, например, история о сойке: «Вы, может, скажете, что сойка — птица? Ну что ж, в некотором смысле она, пожалуй, птица, тем более у нее и перья, и опять же и в церковь она не ходит; зато во всем остальном она такой же человек, как мы с вами. И я объясню вам — почему. У сойки такие же способности, инстинкты, такие же чувства и интересы, как у человека. У сойки нет ничего святого, как у любого конгрессмена. Сойка и соврет, сойка и украдет, сойка и обманет и продаст вас ни за грош; сойка четыре раза из пяти нарушит клятву. Сойке вы ни в жизнь не втолкуете, что есть такая штука, как священный долг. Опять же я скажу, сойка ругается похлеще любого джентльмена на приисках. Вы скажете, кошка ругается? Оно конечно, кошка ругается; но дайте сойке случай выложить все свои запасы — и куда там ваша кошка!» Однако в целом получилось непонятно что. Автор не унывал и не спорил — он редко вступал в дискуссии о своих работах. Он уже приступил к «Принцу и нищему».

Сюзи Клеменс: «Одна из последних папиных книг — это «Принц и нищий», и конечно же это самая лучшая его книга… Я никогда не видела такого разнообразия чувств, как у папы. Например, «Принц и нищий» полон трогательных мест, но почти всегда в них где-то прячется юмор. Вот в главе про коронацию, когда так волнуешься и маленький король только что получил обратно свою корону, папа вводит разговор про печать и как нищий говорит, что «щелкал ею орехи». Это так смешно и хорошо!» Твен, почти никогда не упоминавший похвалы в адрес своих книг, на сей раз воспроизвел слова не только дочери, но и соседки — Бичер-Стоу: «Лучшей книги для детей еще не было». Полное название романа «Принц и нищий: история для молодых людей всех возрастов» («The Prince and the Pauper: A Tale for Young People of All Ages»); в отличие от «Тома Сойера» она изначально адресовалась детям. Хоуэлсу, как всегда, было предложено искать в тексте непристойности, тот, как всегда, нашел, автор отвечал с покорностью, смахивающей уже на издевку: «Выбрасывайте. Предоставляю Вам полную свободу, и чем больше Вы выбросите, тем больше я буду доволен и благодарен Вам. Без колебаний переделывайте все, что Вам вздумается».

Идею написать о молодом гуманном короле Твен вынашивал с начала 1870-х годов: сперва хотел писать о современнике, будущем Эдуарде VII, потом понял, что роман должен быть историческим, к лету 1876 года выбрал героя — Эдуарда VI Тюдора (1537–1553). Он многократно прерывал работу и вышел на финишную прямую только после окончания «Пешком по Европе». Изучил тьму исторических хроник, использовал в качестве источников Шекспира и даже ненавистного Скотта, но с фактами обошелся вольно: реальный Эдуард VI, хотя и взошел на престол десятилетним мальчиком, особой гуманностью не отличался, да и правили за него в основном регенты. Но Твен писал не диссертацию, его занимало другое: почему бы король мог стать добрым? Наверно, потому, что изведал страдания простых людей. Как заставить его их изведать? Да очень просто…

Твен обожал мотивы двойничества, близнецовости, зеркальности, подмены; современные литературоведы, зацикленные на психоанализе, делают вывод, что его сознание было раздвоено, о чем он и написал роман, — но найдите хоть одного художника, который бы не был раздвоен, растроен, а то и расшестерен, а являл бы собою тупой и гладкий монолит! Для писателей, кроме завзятых реалистов, двойничество — эффективный способ решать сюжетные проблемы, вечная тема, такая же «вкусная», как ревность, зависть, измена и убийство. А поскольку «Принц» писался для детей, то уж совсем маловероятно, чтобы автором двигали мысли о раздвоении личности, скорее он хотел выразить детскую мечту: ах, побыть бы царем или президентом хоть несколько дней — чего б только я ни наделал…

Была, конечно, в романе и взрослая тема, причем та самая, какую видели литературоведы советские: «осудить монархическое устройство общества». Твен — как и, к примеру, Герберт Уэллс, — корень общественных зол видел в наследственной передаче власти: оба не дожили до времен, когда тиранами оказались отнюдь не монархи, и не имели материала для наблюдений. «Он обезумел, но он мой сын и наследник английского престола. В здравом уме или сумасшедший, он будет царствовать! Слушайте дальше и разгласите повсюду: всякий говорящий о его недуге посягает на мир и спокойствие британской державы и будет отправлен на виселицу!»

Еще постоянный твеновский мотив: издевательство над «слюнявым» и «грязным» романтизмом. У многих было книжное представление о «старых добрых временах» — Твен постарался его развеять, описав царившие в те времена темноту, несправедливость и жестокость, особенно судебную, когда неимущий человек не мог себя защитить не только практически, но и теоретически. Ах, зато как красиво, как пышно жили!.. Но у Тома Кенти — англичанина, но стопроцентного янки, предприимчивого, как Том Сойер, и здравомыслящего, как Гек Финн, — пышность вызывает лишь недоумение: так янки относятся к монархизму. «Другой статс-секретарь начал читать акт о расходах на штат покойного короля, достигших за последнее полугодие двадцати восьми тысяч фунтов стерлингов. Сумма была так велика, что у Тома Кенти дух захватило. Еще больше изумился он, узнав, что из этих денег двадцать тысяч еще не уплачено. И окончательно разинул рот, когда оказалось, что королевская сокровищница почти что пуста, а его тысяча слуг испытывают большие лишения, ибо давно уже не получают следуемого им жалованья.

Том с горячим убеждением сказал:

— Ясно, что этак мы разоримся к чертям. Нам следует снять домик поменьше и распустить большинство наших слуг, которые все равно ни на что не годны, только болтаются под ногами и покрывают нашу душу позором, оказывая нам такие услуги, какие нужны разве что кукле, не имеющей ни рассудка, ни рук, чтобы самой управиться со своими делами. Я знаю один домишко, как раз насупротив рыбного рынка у Билингсгейта…»