class="p1">– Вон куда! – без капли зависти отозвалась Сима. – Ну, дай бог, дай бог… В театр свой, значит, дочек не берёшь?

– Не я не беру, а сами не идут. Так же, как и ваши, таборные, – не желают каблуками деньги зарабатывать! – рассмеялась Нина. – Давай-ка я тебе ещё чаю налью! Да вы колбасу берите, ешьте… Сейчас суп поспеет!

Болтая с Симкой, Нина искренне надеялась, что на её лице не написано досады. Таборная родня явилась в гости удивительно невовремя! Назавтра Нина в самом деле должна была уезжать с театром. Целый день ушёл на сборы. Как всегда, оказалось, что самые нужные вещи – не стираны, что на любимом платье распоролся шов, что целых чулок – всего две пары, что у чемодана оторвана ручка… Дочери помогали как могли, носились с утюгом и с щётками, Светкина швейная машинка стучала без устали. Машка тёрла в тазу бельё, лихорадочно прикидывая, где лучше его сушить – в солнечном дворе или на сухом чердаке. Мотька подбивал каблук Нининой туфли и чинил ручку фанерного чемодана… И вдруг, благоволите: двоюродная сестра из табора, которую Нина последний раз видела на чьей-то свадьбе бог знает сколько лет назад! Но цыганское воспитание встало насмерть, – и Нина, радостно щебеча, поставила на стол курицу и колбасу, которые собиралась взять с собой в дорогу, вскипятила чайник, достала свою лучшую посуду и уселась с гостями за стол, весело болтая и одновременно прикидывая, успеет ли собраться за оставшееся время. Поезд отходил в восемь утра, и на сборы оставалась теперь только ночь.

Задумавшись, Нина не сразу поняла, чем так восхищается сестра.

– Что-что тебе нравится, Симочка?..

– Да вот это колечко твоё! Красивое какое, изящное… Жаль – тоненькое! – Сима кивнула на узкое золотое кольцо Нины, украшенное единственным синим камешком.

– Хочешь – подарю?

– Да ну, вот ещё, спаси бог! Мне его и надеть не на что будет! – Сима с гордостью растопырила пальцы, на каждом из которых сидело кольцо в два раза тяжелее Нининого. – А помнишь то, которое тебе бабушка Настя на свадьбу подарила? С такой тяжё-ёлой гроздью гранатовой! Вот уж красота так красота была! Весь табор завидовал! Не носишь его? Боишься – на улице сорвут, да?

– Ой, Си-имка… – отмахнулась Нина. – Да я же его продала давным-давно! Тому уж лет шесть или семь… Одной гаджи, артистке из оперетты. Жаль, конечно, красивое было, но когда детям есть нечего, знаешь… Ты только бабушке не рассказывай: не дай бог, обидится!

– Да что ты, что ты, пхэнори, не скажу, конечно! – затараторила Сима с такой широкой, счастливой улыбкой, что Нина недоумённо воззрилась на неё. – Да бабка и сама понимает, что по таким временам не только кольца – шкуру с себя продать впору… Слыхала, что кругом Москвы творится? Люди с голоду дохнут, целыми деревнями мрут, какие уж тут кольца… Да бог ты мой, тебе же завтра в дорогу! – вдруг вскочила она. – А мы тут расселись! Ибриш! Ибриш! Вставай, пошли, хватит, скоро стемнеет уж!

– Да отпусти ты ребят поговорить! – Нина, всё больше и больше изумляясь такой стремительной перемене в родственнице, не сводила с неё глаз. – Смотри, они уже час за столом сидят, друг на друга таращатся и слова молвить не могут!

Ибриш и Матвей смущёнными ухмылками подтвердили её правоту. Они успели лишь крепко обняться на пороге квартиры, и после первых же «Как ты?» «Нет, как ты?» обоих потащили за стол. Таборное воспитание Ибриша не позволило ему открывать рот, пока разговаривали старшие женщины. Мотька молчал тоже – но в его глазах, устремлённых на друга, билась такая нетерпеливая, жадная искра, что это в конце концов заметила даже Сима.

– Ладно, ребята, ступайте, поговорите! Только, Ибриш, недолго! Сам видишь: Нина собирается, мы у неё время отнимаем! Нинка, а ты слыхала, что наша Дарка, которую все за дяди Петиного Ваську прочили, взяла – да за котляра вышла?! Вот прямо-таки с ним и убежала в их табор! Вот ведь дура-то, а? Год назад я её на базаре в Виннице встретила – как есть форменная болгарка стала! Платок перекрученный, косы по-ихнему заплетены, на груди – вот такое монисто висит чуть не из тарелок золотых, – и кричит мне на весь базар: «Дробой ту[63], Симка!» Клянусь, только по голосу я её и узнала! Подхожу и спрашиваю: ты что же это, моя аметистовая…

– Ребята, про родственников – это очень надолго, – поднимаясь из-за стола, с улыбкой сказала Светлана. – Пока всех не переберут – не успокоятся. Идёмте пока в нашу комнату – и там поговорите спокойно. Вам же не помешает, если у меня швейная машинка будет стучать?

– А у меня утюг пары разводит! – улыбнулась и Машка. – Ничего не поделать: мама завтра уезжает!

– Да нам что утюг, что паровоз вперёд летит! – Мотька вскочил из-за стола, сгрёб за плечи Ибриша и потащил его из-за стола. – Вот скажи: откуда ты нарисовался?! Хоть бы строчку за три года написал, скотина! На кой чёрт тебя в колонии грамоте учили?

– И куда тебе писать? – со смехом защищался Ибриш. – На какой аэродром? Ты говорил, что из колонии в Рогань, в лётную школу поедешь, а сам?! Плюнул, что ли, на аэропланы? Другое что-то в голову ударило?

– Ничего не ударило! Вовсе даже не плюнул! Я уже в Московское лётное ходил, из колонии справку и аттестат показал, комиссию прошёл! Приняли без всяких, осенью уже занятия начнутся!

– Так ты из колонии всё-таки в Москву вернулся? К тётке?

– Вроде так… – Мотька умолк на полуслове, как-то странно покосился в сторону сестёр – и у Ибриша хватило ума больше ни о чём не спрашивать. Он осторожно присел на край предложенного Машей стула и осмотрелся.

Первым делом он увидел книги. Их в комнате оказалось столько, что у Ибриша дыхание перехватило. На простых струганых полках стояли толстые, растрёпанные – и новые, аккуратные, знакомые журналы «Мир приключений» – и незнакомые учебники, стопки газет – и солидные тома классиков… Разом забыв о приличиях, Ибриш потянулся к знакомой ему «Машине времени» Уэллса (точно такую же книгу он читал в колонии) – и не сразу понял, отчего в комнате вдруг стало так тихо. Это перестала стрекотать швейная машинка. Когда Ибриш, наконец, осознал это и растерянно отдёрнул руку от чужой книги, все в комнате уже смотрели на него. И Светлана, подняв голову от машинки, смотрела тоже.

– Можно… взять? – хрипло спросил Ибриш, злясь на себя за эту постыдную дрожь в голосе. И снова ласковая, без капли насмешки улыбка