— А где работаете, если не секрет?

— Фельдшерами на скорой. — Я протянул руку. — Феликс.

— Равиль.

— Очень приятно. А это Яна.

Ей не понравилось, я почувствовал. И пиво свое она тоже не откупорила. Горда!

— И как у вас на скорой, Феликс, нормально платят?

— Когда у нас нормально платили, Равиль? Дважды в месяц перед государевой ширинкой на колени встаем.

— Оттого, наверное, и попутками путешествуете?

— Конечно.

— И у нас то же. Пашешь тут, пашешь…

Благородным разговоры смердов досадны — Яна скучала. Равиль поиграл кнопками, поймал станцию. В эфире, мучая «Поручика Голицына», надрывался Малинин. Тоже, говорят, князем заделался, страдалец.

Нырнули с горы, повернули и опять в гору, по-над рекой и чайными полями. Справа, прямо из леса, вырастало плато: голый камень отвесных сбросов, пологие скаты, зелень листвы у подножия.

— Это что?

— Где? А-а, Караби. Караби-Яйла.

— Подняться можно?

— Можно. От Джур-Джура. Направо на Караби тропа, налево на Демерджи.

Въехали в село. Тормознулись.

— Все, ребят, вам прямо. Мимо не пройдете.

— Спасибо, что подвезли.

— Да не за что. Давайте, путь добрый.

Отошли.

— А вы говорите — не уедем. — Я хотел ее хоть немного расшевелить. — Вспомните, как много есть людей хороших — их у нас гораздо больше, вспомните о них!

Улыбнулась, и то хорошо.

* * *

У реки стояли автобусы. Прыгая по камням, мы пересекли ручей и вошли в лес. Навстречу шли экскурсанты с «мыльницами» и борсетками. Местные тетки продавали непонятные вкусности. Водопад был слышен издалека.

Из-за перегиба, закручиваясь, вылетала широченная завесь и, потеряв инерцию, тяжко ахала вниз. Плавала пена. В сторонке, журча, ниспадали витые косы. В воздухе висела водная пыль; мох на камнях сочился крупными каплями. Девчонка в купальнике, расставив руки, отважно приближалась к каскаду; волосы облепили плечи тяжелыми снопами. Достигнув мейнстрима, она завизжала и сунулась под холодный поток. Струи разбивались; кожа поблескивала. Посмеиваясь, ее снисходительно фотографировали.

Мы умылись в сторонке. Яна протянула палец, и я выдавил ей на подушечку полоску пасты. Почистили зубы, набрали воды.

— Идем? А то холодно.

Она кивнула. Поднимаясь, мы слышали новые взрывы восторженного, аттракционного визга.

Никого. Тропа взбиралась по склону, верхушки деревьев сползали вниз. Мы шли, упираясь руками в бедра. Свитера ехали поверх рюкзака. Я шел сзади, вдыхая запах ее пота пополам с остатками духов.

— Дойдем до тех деревьев и отдохнем.

Она подняла голову — оценить расстояние.

— Хорошо.

Королева туарегов: гордость, достоинство и осанка. Мой сарказм, настоявшись, переходил в сдержанное уважение.

Сели. На ее висках сохли прозрачные капли. Я вытащил бутылку, протянул ей.

— Я умоюсь?

— Угу.

— Полейте, пожалуйста.

Вырез майки, загорелые плечи, грация острых лопаток. Струйки воды на тонких плечах.

— Еще?

— Спасибо, достаточно.

Я свернул нам по самокрутке. Прикуривая, она коснулась моей руки. Под ложечкой екнуло. Адреналин вцепился в лицо и, словно перед экзаменом, заныл в горле. Согнутые в коленях ноги, гладкие, полуприкрытые белым голени. Тоненькие сухожилия и ссадина на лодыжке. Тенниски уже слегка обносились: мыски сбиты, за шнурок зацепилась лапкой хвоинка.

— Я сейчас вернусь, Ян.

Она прикрыла глаза.

Походил, отпустило. По дороге назад я сорвал какой-то цветок, но, подойдя, передумал и, скомкав его в кулаке, сунул в карман.

— Идем?

Выполаживалось. Лес кончился, и мы вышли на поросшее травой плато. Вид отсюда был потрясающий: курчавые горбы гор, ссадины скал, резкая грань утесов на фоне неба. Клубы облаков.

— Вам нравится?

— Да.

Просто и коротко. Мы постояли, запоминая, повернулись и пошли по узкой, зажатой между двумя хребтиками, долине.

Внизу слева, глиссируя по зализанным скатам, звенел в промытом известняке ручей. Вода шлепалась в ванны, вспыхивая, бродила по кругу и казалась совершенно прогретой.

— Джаст момент.

Хватаясь за ветки, я ссыпался вниз.

— Меня видно?

— Нет.

Удачно. Самое то для купания, да и постираться не помешает.

— Спускайтесь, только осторожно.

Симпатичная, обтянутая джинсами, попка.

— Тайм-аут, Ян. Стираем одежду, купаемся. Вы здесь, я чуть ниже. Пока сохнем, сварим рис, сладкий. Мыло пополам, идет?

На сей раз она подняла на меня обычные, девчоночьи, глаза.

— Идет. Спасибо.

— Вот вам рубашка — задрапируйтесь.

Уворачиваясь от веток, я протиснулся вниз. Тут было еще лучше. Поток скатывался, ложась с боку на бок, как в аквапарке, сверху свисали длинные, косматые лозы.

* * *

Обкатанные водой, выгоревшие камни дышали теплом. Там, где на них падали капли, они темнели, расплываясь вширь и так же быстро уменьшаясь с краев. Солнце палило. Я сидел голышом и мылил мокрые шмотки, роняя в воду серые хлопья. Ручей с готовностью подхватывал их и уносил, растаскивая на молекулы. Полощась, как енот, я со вкусом мурлыкал старую песню:

В ущелье, где днем отдыхает луна

и черные камни как будто стена,

не зная дорог, бежит ручеек,

торопится по валунам…

Футболка дала мутное облако. Сопротивляясь, оно на мгновение зависло в толще, но поток набежал, сдвинул, увлек — секунда, и перед глазами снова неслись одни только прозрачные пузырьки и мелкая, но, очевидно, весьма важная для ручья всячина.

И разве такая большая беда —

все время спешить неизвестно куда?

Достаточно знать, что надо бежать:

на это она и вода…

Наверху было тихо. Я старался не думать о ней, но не получалось, а, наоборот, представлялось во всех подробностях. Хотелось просто ужасно. Пытаясь отогнать видение, я залег в ванну — под горлом разом запели крохотные бурунчики.

Святой Антоний, умерщвление плоти, ночные бдения над молитвенником.

Христовы невесты, целибат, выбритые тонзуры.

Придурки!

Безбрачие — говно! Возвращайся, Мишель[88]!