Мы вышли на лестницу. В большие окна светило нечто похожее на солнце.

— Типа сущности не умирают?

— Умирают, конечно, но их нефизическая часть намного больше и важнее, чем телесная, поэтому она может ещё долго сохраняться и после их смерти. Не навсегда, но какое-то время. Также как у обычных людей тела. В нашем материальном мире физическое тело обладает значимостью восемьдесят процентов, а энергетика и душа — оставшиеся двадцать. Приблизительно, конечно. А у сущностей наоборот. При определённых обстоятельствах они даже могут перебраться в другое тело. Точно также, как может меняться состояние нашей души на протяжении всей жизни.

Этим своим высказыванием Женечке удалось обеспечить мою глубокую задумчивость до тех пор, пока не вышли из школы и не остановились возле калитки. Дальше наши пути расходились.

— Ты что-то хотел рассказать про Надю, — напомнила я.

В его глазах читались сосредоточенность и чистота.

— Избавиться от меня было частью плана. Надежду Эдуардовну нарочно подослали. Школа — самое сладкое для них место. Дети беззащитны, доверчивы и восприимчивы. Они эмоциональны и нестабильны. Проще только со стариками. Она смогла вызвать дестрой, и ты видишь, к чему это привело? Теперь я бессилен.

— Не переживай. Я буду хорошо убираться. Обещаю, — я похлопала его по плечу. — Мне-то ты веришь?

— Тебе я верю, но с тех пор, как зеркало разбилось, в тебе тоже больше нет целостности. Ты не можешь оставаться прежней. Внутри тебя теперь сплошные трещины. Каждая твоя часть живёт в своём осколке и не видит остальные.

Пускай к реальности Женечкины разговоры имели лишь отдалённое отношение, но порой он мог ухватить самую суть. Точнее я бы и сама не сказала.

— Ты прав. Я плохой Хранитель. Во мне нет никакого порядка. Во мне поселился дестрой. Мне просто нужны деньги, и я немного поубираюсь, пока ты не сможешь вернуться обратно.

— Думаешь, меня могут вернуть? — ясные глаза с надеждой расширились.

— Конечно. Всё равно лучше тебя никто с этим не справится.

— Я тоже плохо справился, — сказал он без капли драматизма. — Хочешь честно?

Выпрямив спину и решительно вскинув голову, как если бы ему пришлось предстать в зале суда, Женечка торжественно объявил:

— Это я виноват в том, что случилось. Только я и никто другой.

— И что же ты сделал?

— Я знал, что Надежда Эдуардавна тёмная и опасная. Всегда знал. Но мама просила держаться от неё подальше, не разговаривать и не слушать её, поэтому я ничего и не сделал. Я виноват в том, что ничего не сделал.

— Если она опасная, то почему твоя мама разрешила ей работать здесь?

— Я не знаю, — он развёл руками. — Наверное, потому что мама очень добрая и не может никому отказать.

— Выходит, твоей вины здесь нет.

— В тот день… Когда зеркало разбилось. У меня было предчувствие… Что появилась щель… Нестабильность образовалась повсюду. Ты говорила, нужно вспомнить. Я пытался. Та рваная тряпка — послание из дестроя. Я должен был или починить её, или уничтожить, а не выбрасывать в выходной день. Ведь мусорка приезжает только во вторник.

— Подожди, подожди, — я схватила его за руку. — Что за тряпка?

— Тряпичный плакат с поздравлением. Он был так сильно порван, что буквы уже не получилось бы восстановить.

— Растяжка «С днём рождения, школа»? Где же ты её взял?

— В раздевалке под вешалками валялась. Я из туалета шёл и увидел её издалека.

— Какая же я дура! — я шлёпнула себя ладонью по лбу. — Можно было сразу догадаться.

— А что такое? — Женечка насторожился.

— Мы так долго пытались выяснить, как эта растяжка оказалась в колодце, где нашли Надю. А оказывается, это ты её выкинул. Выходит, что из мусорного бака мог взять её любой.

— Любой, кто видел, как я её туда нёс, потому что потом я прикрыл эту тряпку коробкой.

— А кто мог тебя видеть?

— Из окна любой мог. Возле баков же фонарь. И Вася мог, когда по телефону разговаривал, а потом пошёл на стоянку.

— Вася со мной домой уходил. Он что, вернулся?

— Да нет. Это до того, как вы ушли было. Я ещё про зеркало не знал. Но всё шло к тому. Я же объясняю тебе про трещину. Даже колёса эти.

— Какие ещё колёса?

— Про которые Вася говорил. На машине Надежды Эдуардовны. Он их проткнуть собирался.

— Что…о…о? — я снова вцепилась в его руку, на этот раз, чтобы не свалиться от удивления. — Бэзил хотел проткнуть физручке колёса?

— Ну, да. Он с кем-то про это по телефону говорил.

— Офигеть. И чего? Проткнул?

— Откуда мне знать, — Женечка пожал плечами. — Может и не успел. Надежда Эдуардовна через несколько минут в ту же сторону пошла. Кстати, если бы она не переписывалась в телефоне, то тоже могла бы меня видеть.

— Что же ты мне раньше не сказал?!

— Микки, ты не спрашивала.

— Это же самое главное!

— Мы разговаривали про дестрой. Я думал, тебя интересует он, а не кто куда пошёл и с кем разговаривал.

— Ладно-ладно, извини, — я потрясла его руку. — Я не хотела тебя обидеть. Просто это важно. Это очень важно. Так мы сможем понять, кто весь этот дестрой устроил. Скажи, пожалуйста, что ты ещё видел или, может быть, слышал?

— Больше ничего не видел, — Женечка хмурился.

Ему тяжело было ухватить суть происходящего.

— Надя же могла застукать Бэзила, когда он прокалывал ей колёса! Она была ужасно злая, просто бешеная, — я снова вспомнила её полыхающее ненавистью лицо. — И Бэзил был злой. Она могла увидеть его и схватить. И они подрались. Получается, Бэзил мог случайно её убить.

Женечка испуганно вздрогнул.

— Я не знаю. Я ничего не знаю. Я про такое думать боюсь. Это очень страшное слово — убить.

— Ты бы не смог никого убить? — спросила я машинально, одновременно прикидывая, стоит ли позвонить и заявиться к Бэзилу прямо сейчас или лучше дождаться вечера и завалиться к ним на вечеринку. — Даже сущность?

— Что ты такое говоришь? — негодующе возмутился Женечка. — Убийство — это и есть дестрой! Никого нельзя убивать, ни одно живое существо, даже сущность.

То, как он задёргался и покраснел, насмешило.

— А убийство таракана — это тоже дестрой?

— Тараканы разносят заразу, от которой люди могут заболеть и потом умереть.

— То есть их можно?

— Только, чтобы остановить ещё больший дестрой.

— Значит, всё-таки иногда убийство оправдано?

— Микки, хватит. Ты меня путаешь. А когда я путаюсь, у меня начинает болеть голова.