Варди снова приложился к рюмке. Он определенно задался целью убедить и Жюльена, и себя, что их дело безнадежно проиграно. Жюльен знал, что спорить с ним бесполезно, ибо у него готов ответ на любое возражение. Каждый заранее знал ответы оппонента, подобно тому, как знают друг друга шахматисты, в который раз разыгрывающие один и тот же дебют; Жюльен был вынужден согласиться, что право на спор также теряет всякий смысл, ибо разговор все равно останется стерильным. Двое умных, благонамеренных (во всех смыслах) людей описывали одни и те же круги, как звери, угодившие в ловушку. Может быть, что-то произошло с их мозгами, и они стали похожи на прооперированных крыс, способных сворачивать только в одном направлении? А может быть, все дело в том, что ловушка, в которую они попали, действительно не имеет выхода?…

Варди сидел в своем кресле, не двигаясь, положив ногу на ногу и выпрямив спину. Толстые стекла его очков поблескивали на солнце; маслянистая пленка, оставшаяся на его тонких губах после сладкого вермута, вызывала у Жюльена содрогание.

— Давай сменим тему, — сказал Варди. — Предположим, что я возвращаюсь из чистого оппортунизма, устав за восемнадцать лет бороться с ветряными мель ницами, соскучившись по дому и возжелав жить в родной стране и созидательно трудиться — вместо того, чтобы спорить с тобой и постепенно выживать из ума, как Борис. Пусть мои резоны столь циничны — неужели ты станешь меня осуждать? Если да, то во имя каких принципов и ценностей?

Он откашлялся и с саркастическим, нарочито нетерпеливым видом поправил очки.

— Я не стал бы называть это цинизмом, — отозвался Жюльен.

— Это был бы цинизм, — резко сказал Варди, — если бы я не был убежден, что будущее — на их стороне.

— Ладно, будь по-твоему.

— Я хочу сказать, что ты не вправе называть оппортунизмом стремление подталкивать колесницу Истории в направлении будущего. Тот, кто толкает ее в этом на правлении, — прав, кто препятствует ее движению, — ошибается. Иной моральной оценки быть не может.

— Мы обо всем этом уже говорили, — сказал Жюльен.

Наступило молчание. Из скромной гостиницы на другой стороне улицы доносился женский голос, напевавший старую мелодию «Говори мне о любви»: «Говори мне о любви, говори мне нежности…» Варди кашлянул и проговорил, почти не разжимая губ:

— Я хочу услышать, что ты меня не осуждаешь.

Жюльен, примостившийся на подоконнике, пожал плечами и зажег в очередной раз потухший окурок.

— Кто станет осуждать человека, решившего покончить жизнь самоубийством?

— Так. Ты все еще считаешь, что это самоубийство. Тогда как ты можешь рассуждать об оппортунизме?

— Я не рассуждаю об оппортунизме. Это ты.

— Я просто озвучивал твои мысли.

— Это не мои мысли. Мои-то мысли вот какие: ты одержим безумным, самоубийственным сумасшествием, прикидывающимся логикой.

— Раз это, по-твоему, не оппортунизм, то ты не имеешь права меня осуждать, — упрямо повторил Варди.

Жюльен не мог больше на него смотреть. Струйка липкого вермута сползла из уголка его рта на подбородок; это выглядело непристойно, но Варди ничего не замечал. Он все так же не менял положения ног, не снимал ладоней с ручек кресла и сохранял неестественную позу пациента, не желающего демонстрировать испуг, перед дверью зубного кабинета. Жюльен отвернулся и произнес:

— Они заставят тебя признаться, что ты прибыл с бутылочкой бактерий для распространения бубонной чумы.

— Лучше уж тифа. — Варди безрадостно улыбнулся. — Ты же все равно не поверишь.

— Ты знаешь их метод казни?

— Кто же этого не знает? Стреляют в затылок. — Он повернулся к Жюльену и сказал с прежней невеселой улыбкой: — Если ты хочешь меня испугать, то ты еще глупее, чем я думал.

— Маленькая деталь, — не сдавался Жюльен. — Они ставят человека лицом к стене, велят ему открыть рот и суют ему в рот резиновый мячик.

— Зачем? — спросил Варди, все так же улыбаясь.

— Они очень изобретательны. Пуля прошивает мячик насквозь, зато все остальное задерживается во рту. В результате отпадает необходимость каждый раз заново белить стену.

— И какие же тут могут быть возражения? — Очки Варди снова поймали солнечный луч, отчего на мгновение сделались двумя белыми бельмами, загородившими его глаза.

— Каковы, на твой взгляд, шансы на то, что они сдержат обещание насчет безопасности?

— Один против одного, — ответил Варди. — При данных обстоятельствах — вполне приемлемый риск.

— А по-моему — один против десяти, — поделился Жюльен. — Или даже того меньше.

— Тут ты не прав. После смерти старика многое изменилось. У меня вполне надежная информация.

— Ты хочешь сказать, что проглотил наживку.

— Ты достаточно хорошо меня знаешь, дабы понимать, что я все-таки не новорожденное дитя.

— Кто подсунул тебе эту липу? Наш друг Никитин?

— Дни нашего друга Никитина сочтены, — сообщил Варди.

— Вот это новость! — Жюльен не мог скрыть удивления.

— Будут новости и похлеще… — В первый раз с тех пор, как он переступил порог комнаты, Варди выглядел смущенным. — Пойми, Жюльен, наши отношения претерпели функциональные изменения. Пока мы обсуждаем общие вопросы, все остается по-старому, но когда речь заходит о конкретных политических событиях, мы оказываемся по разные стороны.

— Я понимаю.

— Твой сарказм напрасен, ведь ты отлично понимаешь, что лично ты здесь ни при чем. В общем, я дважды подолгу беседовал с нашим послом; были еще кое-какие встречи. Ты удивился бы, узнав, как сильно изменилась атмосфера. Мы уже давно утратили с ними связь, Жюльен. У нас сложилось о той стороне совершенно искаженное представление. Они вовсе не так глупы и не так циничны, как мы оба полагали.

В его голосе послышалась мольба. Жюльен сказал:

— Мне повезло, что я родился в этой стране. В противном случае возник бы соблазн последовать твоему примеру. Там, кажется, воцарилась подлинная идиллия.

— Нет, не идиллия, — отозвался Варди, игнорируя его сарказм. — Но, переступив черту, чувствуешь, что оказался в другом мире: бесподобный созидательный дух, искренняя самоотверженность и самозабвение, абсолютная, безоговорочная вера в то, что будущее принадлежит им…

— Почему не «нам»?

Варди улыбнулся.

— Это задело бы тебя и прозвучало бы излишне провокационно. Нет, серьезно, Жюльен, — заторопился он, — ты бы поразился, поняв, до чего это другой мир. Мы оба уже не помним, как это было двадцать лет тому назад. Мы стали желчными и злобными, как старые девы… Как только прошла первая напряженность, все сразу стало совсем другим. Это трудно объяснить — чувство, что ты снова помолодел…

Из дома напротив раздалось в полный голос: «Говори мне о любви, говори мне нежности…»