– Не хотела вас огорчать. У меня шесть лет назад нашли опухоль. Вырезали, а потом оказалось, что они забыли в моей голове какой-то инструмент. Так и живу. Мне, может, уже недолго осталось…

Мой боевой дух сразу улетучился. Я даже видела, как он облачком всплывает к потолку и оттуда вытягивается в окно.

Боевой дух ушел, но неудовлетворенность осталась.

– Что делать? – спросила я у мужа.

– А чем она тебе мешает? Пусть живет, пока ей самой у нас не надоест, – сказал Филипп.

– А если ей никогда не надоест?

– Надоест, надоест, – произносит он зеркально. Это означает, что мой муж уже отвлекся и думает о чем-то другом.

Жить под одной крышей с двумя очень занятыми людьми трудно. Я люблю внимание. Кант говорил: каждому человеку нужно, чтобы кто-то его РАЗЛИЧАЛ. Мне очень нравится Кант за эту мысль. Поскольку ждать, что меня различат чужие, не приходится, я хочу, чтобы это делал хотя бы мой муж. Когда в квартире есть посторонние, муж совсем рассредотачивается. Он вообще имеет склонность. Однажды, когда он еще ухаживал за мной, мы сидели в парке и смотрели на молодую пару. Они, видимо, прощались навеки, потому что всё не могли разжать объятий. Когда они наконец разошлись, она вдруг снова окликнула его: «Джимми, до вечера!» Он кивнул. В тот момент я абсолютно понимала, что с ней происходит. Повернулась к Филиппу. У него по лицу тоже блуждала мечтательная улыбка.

– Неужели такое когда-нибудь пройдет? – спросила я, имея в виду и этих двоих, ну и нас с ним.

– А? Что?

– Неужели, – повторила я, – такая любовь пройдет?

В моем голосе дрожали слезы. Он встрепенулся, но только на секунду.

– Пройдет, пройдет! – успокоил он меня.

В тот день я впервые не на шутку испугалась. Ведь с этим человеком мне жить, растить ребенка…

Вот и сейчас я посмотрела на него испытующим взглядом. Годы дрессировки не прошли даром. Филипп чувствует, что ляпнул что-то не то.

– Ну так скажи ей напрямую, чтобы нашла другое жилье. Она зарабатывает больше, чем мы с тобой.

– Я не могу.

– Не можешь?

– У нее шесть лет назад была трепанация черепа.

– Ах ты, Господи!

– Забыли у нее в голове инструмент!

Я пересказываю Кристинину историю. Он успевает отвлечься, я смотрю на него с упреком, он снова спохватывается.

– Что за инструмент хоть?

– Флейту, – говорю.

Спасение пришло неожиданно и совсем не с той стороны, откуда ожидалось. У дочери в школе обнаружились случаи ветрянки… Кристина быстро собрала вещи, и через час за ней приехал Леонардо.

– Извини, что покидаю вас в трудную минуту, – сказала она, прощаясь.

– Ничего, ничего… – пробормотала я.

Когда машина отъехала, я долго махала ей вслед рукой, потом посмотрела в небо. Мне на лоб упала снежинка. Она, стало быть, прожила у нас полгода. За эти полгода я не написала ни строчки. К тому же чуть не разбилась в автокатастрофе.

И вот странное дело. Проходит пара недель, и я чувствую, что мне чего-то не хватает. Посмотрю в угол, где обычно сидела Кристина, и вдруг вспоминаю, как мы вечерами смотрели детский фильм, пили чай, потом обсуждали ее новости. Она втянула меня в свою жизнь, которая так отличалась от моей. Там всегда происходило что-то, бушевали страсти. То вдруг ниоткуда возник ее американский отец. Кристина ездила к нему знакомиться. Восхищалась мачехой, писала лирические письма сводной сестре. Вспоминала я и ее щедрость. Деньги она тратила направо и налево. То ездила с дочерью кататься на лошадях, то устраивала всему классу прыжки с парашютом. Вспомнила я слова Чехова: настоящее счастье это то, о котором не знаешь.

Сначала она мне время от времени звонила и рассказывала о богатых ребятах, с которыми она и Леонардо вошли в долю. Потом звонила и сообщала о разочарованиях, ругала американскую бюрократию (не жила она в Советском Союзе!), сообщила невзначай, что выходит за Леонардо замуж, остается жить в Америке. Как-то, уже весной, столкнувшись с Леонардо в метро, я узнала, что Кристина в Кении, помолвку расторгла, живет в деревне у какой-то учительницы английского. Света у них нет, воды тоже. Я с легкостью представила ее там. Такая всё выдюжит. Действительно, ей бы, а не мне быть писателем.

Леонардо вынул из кармана фляжку. Отпил половину и протянул мне.

Я оглянулась по сторонам, сделала пару глотков:

– Слушай, – спрашиваю, – а правда, что Кристина написала про нас роман?

Он не удивился:

– Написала.

– Ты читал?

Леонардо задумался:

– Можно и так сказать.

– Ну и как? – спросила я полуревниво, полупольщённо.

Он сделал рукой колебательный жест. Так себе… Я немного подождала, но к вышесказанному ничего не было добавлено.

Подошел мой поезд. Мы с Леонардо обнялись, и я пошла.

В вагоне, кроме меня, никого не было, потому что поезд шел до конечной без остановок. Я села на скамейку и стала смотреть в окно. Встреча с Леонардо навеяла на меня философское настроение. Что жизнь, думала я, вот такая бесконечная полоса темноты, перебиваемая редкими, размазанными по стене огнями. Они быстро уносятся обратно в темноту-ни остановить, ни разглядеть. А ведь там какие-то люди, с которыми ты никогда больше не встретишься. И только порой случается – вдруг скрип тормозов, скрежет рессор, и поезд почему-то замедляет бег. И на мгновение видишь всё. И маленькую женщину с желтыми волосами, и ее спутника, похожего на гигантскую тень. А потом снова чернота, снова огоньки.

Дома среди квартирных счетов я нашла длинный официальный конверт с синей печатью, поперек которой красным было написано: «Очень важно». Вскрыла конверт, пальцы мои дрожали, когда я читала следующее:

«Уважаемая миссис Капович! Двадцать седьмого августа прошлого года после аварии на Мемориальном шоссе ваше тело было доставлено в кембриджскую больницу, где его освидетельствовали врачи и больничный адвокат. Счет за услуги по уходу за телом до сих пор остается неоплаченным. Штраф составляет пятьсот долларов. В случае неуплаты дело будет передано в суд».

Я прочитала и трусливо выписала чек. Кристина бы пошла в суд.

Зимой с 78-го на 79-й год я сбежала из нижнетагильского пединститута, бросив половину вещей и избавившись в пользу одной татарской подруги от бабушкиной котиковой шубы, тяжелой и изрядно полысевшей. «Шуба мне теперь ни к чему», – оправдывалась я перед мамой. В Кишиневе зима была мягкой, не то что на Урале. Мама лежала со сломанной ногой, и ей пришлось согласиться с тем, что меня не стоит отсылать обратно. Нижний Тагил был замогильный город, по сравнению с которым Кишинев показался мне столицей мира. Еще подавали в каменных подвальчиках старого города подогретое вино, и играла скрипка какого-нибудь развеселого молдаванина с липкой черной прядью на лбу. Молдаванин зачастую оказывался евреем, и ему тоже пора было уезжать в Израиль или в Америку, куда уехали все его родственники, но оставалось еще подзаработать пару тысяч – вот он и лабал.