Она подошла и присела рядом. Простая, серая, умные глаза, которые всё видели в этой жизни. Почему так хорошо с животными? Они верят. Верят, не понимая этого. А почему? Потому что они не экстраполируют. Она смотрит на котенка и не экстраполирует. Она не думает, что она умрет, что он умрет. Может, так и надо.

– Я это предвидел, что христиан перестанут отпускать! – сказал Ваня спокойно в одно из воскресений, когда я пришла просто так. – С другой стороны, – сказал он, – стали вдруг активничать австралийцы. Берут в основном молодых специалистов. Котируются программисты, инженеры-строители, медсестры и провизоры. А ведь тоже вариант? Скажем, подаешь в австралийское посольство анкету и одновременно записываешься на какие-нибудь шестимесячные курсы провизоров…

– Вариант неплохой, – сказала я, – но мне не подходит. Я ведь и уезжаю оттого, что все в этой стране хотят сделать из меня провизора.

Он понял. Он вздохнул и мысленно отпустил меня.

В тот вечер я просто так села в троллейбус и поехала. Было тепло, распустились каштаны. Дома, ограды и заборчики обвивал виноград. Не хотелось искать смысла жизни. Не хотелось никуда уезжать. Я любила свой город, я знала все его закоулки, все его тайные грехи и пустяковое величие. Вон Штефан чел Маре поднял крест над Пушкинским парком, а вон там крестьянин у здания Министерства внутренних дел развернул на тряпочке сыр и помидоры. К нему подошел молодой голенастый милиционер, попросил уйти. Мужичок не обиделся, стал скатывать свою скатерть-самобранку. Какой безропотный, овечий народ! Так они и живут уже пятьсот лет: то турки их пнут, то румыны погонят. А может, это и есть жизнь? Почему мне всегда кажется, что всё происходящее – это только подготовка? Что вот подготовлюсь и начну жить? Зачем я так упорно думаю: уеду и начнется новое, настоящее. А раньше думала: вот закончу институт и начнется… А что если нет ничего иного? Или опять экстраполирую?

В троллейбус вошла девочка лет десяти, села у окна и тоже стала смотреть на молодой весенний город. Я вспомнила, как занялась богоискательством. Получилось это стихийно. Когда мне было восемь лет, в руки попалась книжка из жизни в дореволюционной России. Не помню, как она называлась и кто был автор. В книжке рассказывалась история девочки-сироты, взятой в религиозную семью. Приемные родители по-своему любили девочку, но, будучи староверами, не уставали ее мучить. Гнусная идеологическая подоплека сей истории от меня ускользнула. И слава Богу, что ускользнула, потому что в книжке, хоть и плохой, было задано правильное направление поиска. Мне тоже было восемь лет, но в отличие от девочки у меня было много друзей и была собака Атос, я с ней уходила гулять в ближайший лес и подолгу бродила, путаясь в густом кустарнике, изображая индейца. Потом случилось страшное горе: Атос умер от чумки, и я впервые задумалась о несправедливости исчезновения. Среди наших соседей было много верующих. «Бог воскрешает тех, кто был безгрешным», – сказала мне Лена Ха-джиу. Я решила попытать счастья: мой Атос был безусловно безгрешен. Щенком он сгрыз несколько пар моих ботинок и учебник по собаководству, но в этом мы сами были виноваты, не надо было оставлять его одного. Я влезла по водосточной трубе на крышу церкви и, подождав для верности пока стемнеет, попросила, чтобы мне вернули Атоса. Еще подождала и спросила: кто-то там есть? На мой зов из пивного ларька вышла, пятясь, буфетчица в расстегнутом халате, вывезла ящик со стеклотарой. Потом она снова вышла и, оглядевшись, пошла в сторону остановки. Ее полная, в кримпленовом костюме фигура клонилась вправо от оттягивающей руку авоськи с бутылками. Еще через полчаса мимо церкви прошла группа цыган с аккордеоном, один из них увидел меня. «Слезай, батяня отлупит», – крикнул он и погрозил мне кулаком. Потом они пошли переулком, и я видела, как в жидком сиреневом свете фонарей блестят их напомаженные волосы. Я съехала вниз по водосточной трубе, порезала гвоздем ладонь.

– Бог это не как электричество. Сунула два пальца в розетку – и почувствовала, – сказала соседка Лена Хаджиу на следующий день. Она была на год младше меня, но мне всегда казалось, что она старше. В спор со мной она не вступала, она вообще была молчуньей.

И почему я все это не вспоминала так долго, а теперь вдруг вспомнила? Может, стоит разыскать ее? Сейчас бы мы поговорили на равных.

Мне не сиделось в троллейбусе, в радостном настроении я сошла на две остановки раньше и пошла пешком, улыбаясь всему подряд: светофорам на перекрестке, двум мамашам с колясками, рассматривающим витрину нового промтоварного магазина, стае голубей, опустившейся на клумбу с развороченным черноземом. Когда я подходила к дому, увидела на противоположной остановке Сашу. Он ждал троллейбус, в руке у него был батон. Я заметила в его облике перемену. Он состриг волосы, надел костюм. Подойдя ближе, я посмотрела на ноги. На нем были не красные носки, а какие-то ярко-зеленые. Саша спросил меня, где я была так поздно, вроде сегодня не суббота. Я рассказала про поездку, про пьяного, который гнался за мной.

– Странно, а я думал ты туда поездом ездишь.

Я объяснила, что поезд туда не ходит.

– Странно… – повторил Саша.

Он был задумчив, машинально жевал хлеб. Отломив кусок батона, протянул мне:

– А у меня новость: пришло разрешение.

Мы присели на ступеньки у аптеки.

– Ну вот, – сказал Саша, – еду, значит.

Я почувствовала в его голосе колебание.

– Когда едешь?

– С месяц-другой еще пробуду. В Москву надо за визой, туда-сюда… В общем, решил попрощаться на всякий случай. Даст Бог, свидимся там.

– Обязательно свидимся.

– Я адрес пришлю.

– Конечно, присылай.

– А Ириша мне отказала, – вдруг сказал он и тоскливо улыбнулся.

– А?

– Не хочет оставлять родителей.

– Может, она потом к тебе приедет?

– Не знаю, не знаю. Не хочется ехать. Но пусть тебя это не расхолаживает!

– Ни в коем случае.

– Вот костюм купил, – продолжал Саша, – туфли.

И носки, хотела добавить я, но промолчала.

Мне тоже было грустно расставаться с ним, и я не знала, как сказать об этом.

Мы молча доели батон, посмотрели друг на друга.

– Ну, прощай, – сказал он, чуть повеселев для баланса.

– Прощай.

– Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай, должно быть, – процитировал он строчку из моего старого стихотворения.

Я даже не знала, что он читал мои стихи. Я отвела глаза и, чтоб не расплакаться, уставилась в витрину аптеки. Там висело объявление. Я прищурилась: на нем красным фломастером по серому, уже исцарапанному кем-то картону, было написано: «Срочно требуется помощник аптекаря».

У нас остановилась норвежка – знакомые попросили взять на одну ночь. Утром она посмотрела в окно и сказала: