— Потеряешь. Пересчитай, верно ли. Должно быть столько-то.

Я даже не услышал сколько. Слышал только собственное сердце — как оно колотится.

В горле у меня что-то сжалось.

— Остальное я тебе буду понемногу выплачивать. Каждый месяц с зарплаты. Не волнуйся, выплачу все до последнего гроша. Столько, сколько он стоит. Я не хочу дешевле. Не стану тебя обманывать. Я никогда в жизни никого не обманул. Столько, сколько он стоит. А он немало стоит. Каждый месяц с зарплаты. Если не веришь, вставай каждый месяц в очередь в кассу прямо за мной. И прямо у кассы, как получу, буду тебе отдавать. Каждый месяц. Сразу много отдать я не могу, зарплата небольшая, а сам понимаешь, надо и на жизнь что-то оставить. Но каждый месяц. Строительство еще идет, если так работать — еще надолго затянется, успею тебе все выплатить. А если вдруг раньше закончат, склад все равно останется. Куда ж без склада? Они обещали, что подержат меня до пенсии. А если до пенсии не успею, тоже не бойся. Я все продумал. Ты мне напишешь, где живешь, и я буду высылать каждый месяц. Даже за перевод стану сам платить, чтобы ты свои не тратил. Я думал, не занять ли в кассе взаимопомощи, но лучше бы каждый месяц, если ты не против. Один долг в два места выплачивать — это я не люблю. Тогда у тебя словно бы два долга. А нет ничего хуже, чем запутаться в долгах. Жизнь — это и так долг, даже если ты никому ничего не должен, ни у кого ничего не брал.

Разумеется, я ничего у него не взял. Ну а как вы думали? Он хотел купить у меня свой собственный саксофон. Кладовщик умер примерно через полтора года после того разговора. Строительство еще продолжалось. Кто-то пошел на склад, кладовщик выписывал квитанцию, оставалось поставить подпись, и вдруг он упал головой на стол. И все. Но карандаш из рук не выпустил, представляете? Словно хотел за свою смерть расписаться, что согласен.

О, подпись — серьезная штука. Особенно когда расписываешься за собственную смерть. Почему бы человеку не расписываться за свою смерть? Всю жизнь расписываемся за всякую ерунду. По делу, не по делу... Больше частью не по делу. Вот бы посчитать, сколько раз за жизнь человек ставит свою подпись. Словно должен постоянно подтверждать, что это он, а не кто-то другой вместо него. Словно это вообще может быть кто-то другой — скажем, вместо вас или вместо меня. Так почему бы и за смерть не расписаться? В конце концов, это наша смерть. Мне кажется, она не должна останавливать руку. Смерть ведь заинтересована в том, чтобы получить расписку.

Говорите, что, рождаясь, человек не расписывается в том, что хочет родиться. Ну, это понятно. Мало кто захотел бы рождаться, если бы это от подписи зависело. Смерть — другое дело. Хотя бы перед лицом смерти человек должен быть свободным. Во всяком случае, что ей стоит подождать минутку? Что такое эта минутка для смерти? Вы так говорите, как будто речь идет только о видимости. Так я вам скажу, что, даже если так, видимостью не стоит пренебрегать. Когда правда не на нашей стороне, остается, к счастью, видимость. Иной раз от целой жизни только видимость и остается — что человек жил на этом свете.

Все эти полтора года я к нему ходил. То есть получилось так, что сегодня мы еще занимались, а назавтра он умер. Я старался гораздо больше, чем раньше. Почти каждый день, если нас не задерживали на стройке, сразу после работы мылся, переодевался, что-нибудь перекусывал, а иногда и нет, и шел к нему. Он всегда ждал меня, иногда задремывал, положив голову на стол. Но как только я входил, сразу поднимал.

— А, это ты. Я уж думал, что ты не придешь — жалко даже один день пропускать.

Мелом нарисовал на полу круг, в котором мне следовало стоять. И еще один такой же для себя, на некотором расстоянии — там он сидел на своем стуле.

— Я рассчитал, что отсюда досюда самый лучший звук. Я буду тебя слышать лучше всего. Склад — это не концертный зал. И даже не ресторан. Навезут труб, жести, кабелей, шин и еще бог знает чего — сразу звук меняется.

Он принес ноты. Сделал для меня пюпитр. Когда я приходил, пюпитр уже стоял в этом моем круге, а на нем ноты.

— Начнем с того, что я приготовил, — предупреждал он меня, чтобы я не вздумал переворачивать ноты. Потом ставил стул в один круг, а мне велел встать в другой. — Только держись прямо. Не так, как в вашем оркестре, все вкривь и вкось.

Он всегда отпускал какую-нибудь шпильку в адрес нашего оркестра. Я подозревал, что это новый способ отлучить меня от него. Словно бы мимоходом, мягко, потому что уйти — этого он больше ни разу не потребовал.

Ноги у меня иногда дрожали от усталости — на стройке за целый день не присядешь, и он тоже не позволял, ни на минуту. На складе был второй стул, и кладовщик, пока выписывал квитанцию, предлагал сесть. Но когда я приходил к нему на урок, тот стул всегда стоял в другом конце склада.

— Стой, стой, — повторял он. — Когда стоишь, диафрагма лучше работает, больше воздуха поступает в легкие. О, дыхание при игре на саксофоне имеет огромное значение, а ты дышишь совсем неглубоко, поэтому и выдох плохой. Уж не говоря о том, что саксофонисту нужны крепкие ноги, крепкая шея, да и весь позвоночник, тогда он и играть будет свободнее. Может, иной раз до утра играть придется, если люди захотят — ты ж не станешь жаловаться, что у тебя ноги болят.

Так я вам скажу, что ноги у меня никогда не устают. А иной раз набегаешься здесь... Особенно сейчас, в несезон. Днем, я вам уже говорил, надо непременно три раза обойти все домики, на этом берегу и на том. И хотя бы один раз ночью. В эти моменты я знаю, что выполняю свою работу.

Извините, я попью, в горле пересохло. Когда лущишь фасоль, пыль летит, поэтому. Хотите попить? У меня хорошая вода, из своего колодца. Нет, уже был. Я только велел углубить, почистить. Насос поставил. Трубы в дом провел. Вот, видите, достаточно кран повернуть. Может,