— А ты думала, что сегодня будет? — оскалилась женщина. — Думала, наконец обретешь семью? Что я протяну тебе руки и тепло обниму, что ли? И буду смотреть, как ты порочишь имя Таверньеров и отнимаешь половину всего, что я заработала за последние двадцать пять лет? Как бы не так, мать твою.

Джессика сидела ровно на полпути между тумбочкой и дверью. Последняя, как она помнила, была не заперта. Цепочка свободно болталась вдоль косяка. Она еле заметно двинулась по направлению к выходу.

— Даже не смей, — оборвала ее Кэтрин. — Ты бы отсюда не сбежала, даже если бы не была накачана снотворным.

Джессика намеренно покачнулась в сторону двери, но Кэтрин молниеносно бросилась в ту же сторону. Девушка тут же склонилась к тумбочке, но, едва ее пальцы коснулись металлической поверхности «Глока», колени у нее подломились и она рухнула вниз. Пистолет с громким стуком полетел на пол. Джессика потянулась за ним, но почувствовала, как ее плечо, а затем и все остальное тело пронзает острая боль.

Кэтрин Таверньер с размаху села ей на грудь.

Джессика мельком заметила поднимающуюся руку и проблеск лезвия. Она поспешно выбросила вперед руки; нож полоснул ее по руке. Заполнявший сознание туман прорвало новой вспышкой боли. Из раны брызнула горячая кровь.

Кэтрин коленями прижала руки Джессики к полу и наклонилась еще ближе. Их лица разделяла всего пара дюймов. Джессика почувствовала лезвие прямо на своем горле; ее кожа мягко и влажно пульсировала. Кончик ножа устремился вперед. Девушка начала терять сознание. Собрав все оставшиеся силы, она приподняла голову и слепо ударила Кэтрин в нос. Послышался хруст хрящей; все труды лучших хирургов Беверли-Хиллз пошли насмарку.

Кэтрин выругалась и качнулась назад, высвобождая руки Джессики. Та жадно глотнула воздух и снова потянулась за «Глоком». Мокрые пальцы сжались вокруг рукоятки. Но усилить хватку Джессика не успела: на ее руку с сокрушающим давлением легла ладонь Кэтрин.

Она была слишком сильной.

Джессика закрыла глаза, чувствуя, как силы покидают ее. Руки у нее ослабели; боль в груди и шее куда-то улетучилась. Только где-то вдалеке вдруг послышался громкий шум и стук, за которыми последовал знакомый звук выстрела — близкий, оглушающий.

Затем наступила темнота.

Ливень подошел к концу. Небо засияло всеми оттенками голубого. Засверкала пышная зеленая трава. Солнце светило так ярко, что все снова надели солнцезащитные очки, но в воздухе отчетливо чувствовалась некоторая прохлада. В город пришла осень.

У подножия памятника лежала аккуратно перевязанная ленточкой дюжина белых роз — ее любимых цветов. Несколько часов назад их принесла и оставила здесь, как и каждый год на протяжении четверти века до этого, Дарла Кеннеди. Памятник нельзя было назвать ни старым, ни новым. Впрочем, он уже начал немного заваливаться набок, а выбитые посередине буквы начали потихоньку истираться.

Прошло двадцать пять лет.

Элеанора Лавелль была мертва столько же лет, сколько она успела прожить на этом свете.

Джессика осторожно опустилась на колени перед могилой. Суставы у нее все еще болели; она не успела окончательно прийти в форму. Шею и руку, сколько бы таблеток она ни глотала, порой пронзала острая боль.

Она добавила к букету одну-единственную белую розу и ласково пробежала кончиками пальцев по высеченному на камне имени.

Элеанора Лавелль и правда наделала шуму. Ей ужасно хотелось отомстить миру за все причиненные ей несправедливости. Это чувство было прекрасно знакомо и самой Джессике.

Эта женщина вела такую жизнь, что доживи она до пятидесяти лет, то наверняка взглянула бы на содеянное с большим сожалением. Впрочем, это и делало ее по-настоящему живой. Элеанора Лавелль оказалась не просто идеальной женщиной с открыточного вида фотографии. Как ни крути, она была матерью Джессики. Будучи совершенно непохожей на тот образ, который ради ее же блага выдумал Тони Шо, она тем не менее вовсе не была плохим человеком.

Джессика медленно поднялась на ноги и обвела взглядом все кладбище, задумавшись, найдет ли здесь последнее пристанище Кэтрин Таверньер. Разумеется, если кто-нибудь придет ее оплакивать.

Она надеялась, что ответ на оба этих риторических вопроса будет отрицательным. Было бы в корне неправильно хоронить рядом двух этих женщин. Джессике было по-настоящему трудно представить, что кого-нибудь будет волновать смерть последней.

Пуля в лоб была меньшим из того, что она заслуживала.

Джессика направилась обратно к усыпанной мелким гравием дорожке. Ее окружало множество могил. Часть из них принадлежала мужчинам, часть женщинам, самые страшные — детям и новорожденным. Кто-то из этих людей умер давно, кто-то — совсем недавно. Она задумалась о том, какие жизни они прожили. Горевал ли по-прежнему кто-нибудь об их кончине? Любили ли их и по сей день? Были ли у них семьи, которые по ним скучали? Или родственники и знать не знали об их существовании?

Наконец Джессика спустилась с холма и подошла к месту, где стояла ее машина. Оказалось, там ее ждал Мэтт Коннор. Завидев ее, он выпрямился и отошел от собственного автомобиля, а затем снял солнцезащитные очки. В его восхитительных зеленых глазах таилось море вопросов, на губах играла еле заметная неуверенная улыбка.

— Ты же за мной не следишь? — улыбнулась ему в ответ Джессика.

— Вовсе нет, — ответил Коннор. — Я позвонил в больницу, но там сказали, что ты выбралась на свободу. Учитывая, какой сегодня день, я так и подумал, что ты будешь здесь. Еще я звонил на мобильный, но ты его отключила.

— Журналисты совсем замучили; на этот раз настоящие. Я подумала, что лучше будет подождать, пока все не уляжется.

— Они еще не знают, кто ты?

— Не-а, думают, что я просто тупенькая частница, которая случайно подобралась слишком близко к маньяку. Дарла и Мак МакКул держат язык за зубами.

— А что с деньгами? — спросил Коннор. — Таверньеры ведь так и не развелись. Ты же понимаешь, что муж Кэтрин может затребовать все это назад? Если ты пойдешь в суд, о тебе все узнают.

— Я не хочу никаких денег.

Глаза Коннора расширились.

— Ты шутишь? Мы не про пару баксов говорим, Джессика, на кону миллионы. Это твое наследство. Ты вправе владеть каждым центом.

— Мне это не интересно, — твердо сказала девушка. Как только эти слова слетели у нее с губ, она поняла, насколько они были для нее важны. — Моим отцом был Тони. Линкольн Таверньер и его деньги — пустой звук.

— А что насчет того клада?

— Я о нем позабочусь. Перед отъездом.

— Так ты уезжаешь?

— Меня тут ничего не держит.

Коннор опустил глаза, засунул руки в карманы и кивнул:

— Ну да.

Они помолчали. Вокруг слышались только завывания ветра и хлопанье птичьих крыльев.