– И что он сказал?

– Ничего. Я не дала ему времени ответить. Вышла из автобуса, и все.

Она отворачивается, чтобы переварить услышанное, и мне остается надеяться, что я не разрушила, не поставила под угрозу наши отношения, которые, как я теперь понимаю, – дружба, ни больше ни меньше. И мне эту дружбу страшно не хочется потерять. Конечно, границу дозволенного я переступила, это факт, и могу лишь гадать, простит она меня или нет. Да, бывает, что делаешь недостаточно, – вот как с Полом. И бывает, что делаешь сверх меры, как с Джиникой. Хорошо бы мне отыскать что-то вроде золотой середины…

– Так когда вы отца видели?

– В субботу утром. Рейс начался в десять тридцать.

– И как он выглядел? – спокойно спрашивает она.

– Такой… спокойный. Хороший водитель. Очень сосредоточенный. Он… – Я пожимаю плечами.

Она взглядывает на меня и, видимо, видит что-то такое, что заставляет ее нахмуриться.

– Вы в порядке?

– Нет. Трепещу, что сейчас ты меня прикончишь.

Она улыбается:

– А что, могла бы. Но нет. Нет, правда, вы что, совсем чокнутая? Истратить свой выходной на поездку в автобусе с моим отцом? Чего ради? Ради меня?

Я киваю.

– Ну вообще!

– Извини.

Помолчав, она говорит:

– Спасибо, что сказали ему это. Вряд ли кто-нибудь раньше говорил обо мне такое. – Она выпрямляется, приосанивается. – А может, вы и с мамой моей пообщались?

– Нет! – Вскидываю я руки. – Ты не сказала мне, где она работает.

– И слава богу!

Мы улыбаемся.

– Знаешь, у него рядом с рулем твое фото. Школьное. Серая форма, красный галстук, шкодливая улыбка.

– Да… – слегка увядает она. – Ему та больше нравится.

– А ты сама – какую версию себя ты предпочитаешь сама?

– Как это? – не понимает она.

– Понимаешь, я тут недавно думала о том, что Джерри меня нынешнюю совсем не знал, он никогда не встречался с тем человеком, каким я теперь стала. Что до меня, мне самой больше нравится такая я, как сегодня. Я предпочитаю эту вот версию себя, но суть ведь в том, что я стала такой именно потому, что его потеряла… И, будь у меня возможность вернуть все, как было, я бы не стала менять себя нынешнюю.

Она обдумывает мои слова.

– Да, я понимаю. Мне тоже больше нравится такая я, как сейчас.

И через что ей пришлось пройти, чтобы такой стать!

– В общем, прости меня, если я сделала неверный шаг. Обещаю, что больше не буду искать встречи с твоим отцом.

– Шаг был так себе, – соглашается она, облизывая леденец, – но очень приятный, хоть и толку от него, скорее всего, ноль.

И тут, пользуясь случаем, пока брешь в стене между нами не заросла, я делаю еще шаг вперед:

– Знаешь, я думала о Джуэл, о ее будущем, о том, где она будет жить и под чьей опекой. Я помню, ты говорила про приемную семью, но, может быть, есть и другие опекуны, которых ты знаешь… Решать только тебе, единственное, что нужно, это включить пункт об этом в твое…

– Что?

– Твое завещание.

Она щурит глаза.

– А кого вы имеете в виду?

– Видишь ли, я… – Я, честно сказать, ужасно боюсь, что меня обвинят в давлении на нее, когда она так уязвима. Даю задний ход: – Ну, к примеру, ее отца. Он хоть знает, что происходит? Насчет Джуэл? Что ты больна?

Она смотрит на меня крайне свирепо.

– Извини, – отступаю я. – Мне казалось, мы можем сейчас это обсудить.

– Ни черта мы не можем ничего обсуждать. Давайте лучше учиться!

И мы открываем учебник.

– А вам никогда не хотелось, чтобы муж написал вам какие-то совсем другие письма? – спрашивает она вдруг, оторвавшись он переписывания очередного слова («Не “любофь”, а “любовь”, Джиника!» – Я диктую ей слова, которые могут пригодиться в письме к Джуэл).

– Что ты имеешь в виду? – настораживаюсь я.

– То, что сказала.

– Нет.

– Врете.

Это я пропускаю мимо ушей, а сама спрашиваю:

– А ты решила уже, что напишешь в своем письме?

– Я над этим работаю, – отвечает она и, высунув от усердия язык, выводит: «Дарагая».

– «Дорогая», Джиника. Напиши десять раз. И не «милыя», а «милая».

– Во всяком случае, – говорит она, закончив строчку, – я не хочу, чтобы это было как с Полом.

– Почему? – удивляюсь я.

– Вы что, серьезно не понимаете? – смотрит она исподлобья. – Пол будто бы загодя рассчитал каждую секунду жизни своих детей. Дни рождения, уроки вождения, свадьбы, первый день в школе, первый день, когда они сами вытерли себе попку. Будто он видит наперед, как это все будет. А если будет не так? Если они вырастут совсем другими людьми? Вот я знаю Джуэл лучше, чем кто-нибудь еще в мире. Но даже я не знаю, что она вытворит через пять минут, не говоря уж про завтра. Это будет странно для них, понимаете, неестественно, прямо голос из загробного мира. – Ее даже передергивает. – Потому я и спросила вас про письма мужа. Может, он написал что-то не то… то, что пришлось вам не по нутру, когда он умер.

Снова смотрит в упор. Слова ее больно меня задевают, и мысль моя работает лихорадочно.

– Потому что, если среди ваших такое письмо было, может, нужно сказать об этом Полу? Хотя вряд ли он врубится. Он же у нас мистер «Я-все-могу-сделать-сам». Удивительные люди мужчины! Что Пол, что Берт! Нужен был курьер, разнести письма, могли бы его просто нанять. А вот мне… мне правда нужна ваша помощь.

– Ох, даже не знаю, Джиника, – вздыхаю я, потому что все снова запутывается. – Я вот порой думаю, это еще вопрос, кто из нас кому помогает.

На следующий день у меня еще одна встреча с Полом, последняя перед его операцией. Настроение у меня так себе, особенно из-за вчерашнего урока вождения. Но, кроме этого, я еще вынуждена пропустить воскресный обед у родителей, и это обидно, хотя, с другой стороны, есть тот плюс, что не придется отчитываться перед родней о разрыве с Гэбриелом, о моей деятельности в клубе и о том, как я разрушаю брак Пола, вместо того чтобы его цементировать. Что там рассказывает им Киара, можно только догадываться. Я выбрала быть здесь, но мне все-таки не по себе оттого, что упускаю что-то в собственной жизни, как будто Пол должен осознавать, чем я ради него жертвую.

Пол приехал притихший.

– Холли, простите за вчерашнее. Клер в итоге поверила мне, если вам от этого легче.

– Ничуть, – огрызаюсь я. – Даже не хотелось сегодня приезжать.