хороня все расчёты Боба на любовь и взаимность. Амалия, к её чести, ничего не сказала. Лишь уселась поудобнее рядом с ним, достала из кармана халата новую сигарету и стала ждать. Боб всё это время говорил. Старался говорить убедительно и сухо, чтобы и не оправдываться и вместе с тем всё ей объяснить, так, чтобы не выглядеть смешно, и так, чтобы всё перевести в шутку. Долгое воздержание, объяснял он, схима и медитации, мы, воины-монахи, имеем дело не столько с женщинами, сколько с холодным оружием, поэтому и не удивительно, что случился такой конфуз. Но не надо себя корить, – советовал он Амалии, – не надо себя ни в чём винить: ты всё сделала правильно, сделала, как умела, как привыкла делать в своей несчастной женской жизни. Просто он привык к немного иным отношениям и к чуть другому градусу страсти, а что он имеет в виду, он продемонстрирует ей прямо сейчас, – Боб говорил все увереннее, поскольку где-то в глубине своего разбитого и наскоро склеенного сердца сгорал от желания продолжить это соревнование. Перехватил её левую руку и приложил к своему животу. Амалия было удивилась и даже отложила в сторону сигарету, но стоило ей нащупать в темноте то, о чём распространялся Боб последние сорок пять минут, всё повторилось, как в первый раз, и Амалия лишь сокрушённо вытирала руку о полу халата, а Боб отчаянно забился под подушку от стыда и безнадежности. Вдруг скрипнули входные двери. В этот раз это была Лилит. Боб почувствовал под горлом холодный перезвон хрусталя. Это осыпались остатки его сердца. Амалия поднялась и, не таясь, вышла в коридор. Что-то спросила у дочки, что-то ей рассказала. Лилит легко засмеялась, потом вошла в свою комнату. В тишине звонко клацнул внутренний замок в её спальне.

Наутро Боб сообщил всем, что должен ехать прямо сегодня, поскольку до отлёта договорился о нескольких важных встречах в НЙ, и поэтому не может терять ни минуты своего драгоценного времени. Поблагодарил за гостеприимство, предложил заплатить за испорченный кран в душевой, обещал писать. Ничего, – думал горячечно, – пересижу три дня у одноклассника. Главное – подальше от этого позора. Как ни удивительно, родня провожала его нежно и грустно, предлагала ехать хотя бы на следующий день, уговаривала, искушала, напутствовала. Больше всего из-за его отъезда сокрушался почему-то дядя Алекс. Меньше всего – Лилит. Амалия проводила его до порога и нежно поцеловала в губы.

Всё дело в женщинах, – думал он, наблюдая, как поезд вырывается из невесёлых пригородов на широкие горизонты, – всё в нашем сердце происходит от нашего с ними общения, от нашей ими заинтересованности. Жизнь никогда не дает гарантий, – думал Боб, – в большинстве случаев она просит поверить на слово. И когда ты доверяешь ей, когда становишься открытым и беззащитным, она разрушает все твои мечты, как большая вода разрушает прибрежные рыбацкие поселки. Всё моё завоевание дикой и непокорной Америки оборвалось из-за чрезмерно нежных и решительных женских рук, из-за чрезмерно глубокого и прокуренного дыхания одной женщины и недостаточно взрослого, по-детски легкомысленного отношения другой. И кто поможет мне в этой печальной ситуации? На кого можно положиться? Близкие не помогут мне ничем, поскольку не дело близких заниматься проблемами твоей эрекции. Друзья не решат моих проблем, разве что поделятся своими собственными. Что они могут мне рассказать, что посоветовать? Один из них спит с собственной сестрой, другой – встречается с бывшей проституткой. А что мне до проституток? – размышлял Боб, ещё сильнее распаляясь.

Что такое проституция, если подумать? Несомненно, это жизненное поражение, опыт падения и смирения. Тогда что нас притягивает к этим женщинам? Что нас вынуждает протягивать им руку помощи, что нас вынуждает к взаимопониманию с ними? Общественное презрение? Ясное дело – общественное презрение. Мужественные и отважные мужчины в последнюю очередь обращают внимание на ханжество и двойные стандарты. Скорее напротив – они действуют вопреки общественным и моральным догмам. Они держатся этих не менее мужественных и отважных женщин, потому что лишь рядом с ними ощущают полноту жизни и глубину чувств. Кто вообще идёт в проститутки? Баловни судьбы, сильные, цельные натуры. Страстные безудержные любовницы, счастливые невесты, возлюбленные дети. Студентки-отличницы, работницы-ударницы. Многодетные матери с неисчерпаемыми запасами нежности, вдовы, что усыновляют сирот и любят сухое дыхание шампанского. Так о ком же мне и думать, – думал Боб, болтаясь в тамбуре на подъездах к НЙ, – как не о них, кого же мне, как не их, славить в своих ежедневных духовных практиках? Ведь большинство из них живёт жизнью более осмысленной, чем я, жизнью, наполненной общественной целесообразностью и гражданской активностью. Уверен, что между ними часто встречаются экологические активистки и политические деятельницы, культуртрегеры и церковные хористки. Несомненно, большинство их находят себя в политэкономии и в связях с общественностью, несомненно, большинству из них близки неолиберальная модель экономического развития и болонская система образования. Все они влюблены в хоровое пение и командные виды спорта, все они соединяют увлечение сёрфингом, большим теннисом и оздоровительным утренним бегом. С утра они собираются в бассейнах и спортивных залах и славят провидение за причастность ко времени и к месту, за безумство быть погружёнными в тёмные течения эпохи, за мёд на губах и розы под ногами, за радость общения с лучшими изобретателями и энтузиастами нашего героического времени. Боб внезапно почувствовал, что бредит. Может, даже вслух. Хорошо, что вокруг одни чёрные: никто ничего не понимает. Его и белые обычно плохо понимали, а что уже говорить про этих. Так или иначе, начиналась простуда, начиналась прогнозируемо, как октябрьские дожди. Надо было лечиться. Надо было возвращаться домой.

Ещё на вокзале он заметил нескольких сдержанных, но радостных китаянок, что сидели в фастфуде над своей лапшой. Их фарфоровые шеи изящно изгибались над едой, будто свидетельствуя о женской покорности и непорочности. В подземке ему встретилась компания итальянок, которые ожесточённо рассматривали карту города и спорили так горячо, будто читали вслух ранние футуристические манифесты. От них пахло теплом и нежным, едва уловимым пóтом, что напоминал Бобу речные заводи и искусственные озёра его родного города, кабинки для переодевания и августовские пляжи с их солнцем и антисанитарией.

Одноклассник трубку не брал. И на письма не отвечал. И дома его тоже не оказалось, хотя Боб на это рассчитывал, быстро отыскав в интернете нужный ему адрес. Ничего, – пытался не горячиться он, – пересижу до завтра, должен же он отозваться. В кармане шорт лежал паспорт, обратный билет и последняя сотня. Тратить деньги на хостел не хотелось. Боб