свивали себе гнезда в металлических баках. Солнце пылало над звонницами и рекламными щитами, отражалось в высоких окнах, где стоял тёплый воздух, где комнаты наполнялись жизнью и на пожарных лестницах гуляли августовские сквозняки. Женщины на улицах улыбались ему, приветливо махали платками и шляпками, выкрикивали что-то радостное и нежное, что-то, настолько плотно слепленное из шипящих и йотированных, что Боб не решался коснуться этих золотых звонов их языка, наполненных радостью и наслаждением. Именно с потребностью радости и наслаждения он и проснулся, именно их ему не хватало больше всего, именно за ними он, поднявшись и найдя рядом не тронутый никем старый отцовский чемодан, двинулся сквозь поздние вечерние сумерки вперёд – в поисках общественного транспорта, в поисках братской любви.

Нашёл он их в Бронксе, куда добрался, переехав реку. Стояли они под зданиями банков и закрытых магазинов одежды. Можно было даже подумать, что именно в этих магазинах они и одеваются. Боб замер, насторожённо повёл носом, как бывалый уличный пёс, подумал было вернуться, но понимал: если не сейчас, то уже никогда, буду потом упрекать себя за слабодушие, буду искать оправдание своим страхам и комплексам. Давай, Колумб, шевели ластами, – подтолкнул он себя навстречу всем пуэрториканкам и суринамкам Бронкса. Перехватила его какая-то невысокого роста, крашенная в чёрный, остроносая и худющая рыба-треска с неправдоподобно большим и, соответственно, заманчивым бюстом и с таким бархатным голосом, что сердце его снова отозвалось из небытия. Хочешь отдохнуть? – спросила треска доверительно. А что ты делаешь? – спросил её в ответ Боб, с замиранием сердца вслушиваясь в переливы её голоса. За полсотни сделаю тебе хорошо, – проворковала она, делая рукой такие движения, будто чистила зубы, – за двести – всё остальное. Не бойся, всё честно, легально, тут рядом. Тебя как зовут? Боб ответил, она не запомнила. В свою очередь сообщила, что она Мэл. Мэм? – переспросил он. Забудь, – сказала она, – неважно. Договорились на полусотне. Мэл-Мэм уверенно взяла его под руку. Повела улицей. Подружки её отводили от них глаза. Далеко ещё? – спросил Боб. Триста метров, – успокоила она. – Но мне тяжело идти. Боб наконец обратил внимание на её высокие каблуки. Идти ей, наверно, и в самом деле было нелегко. А идти было нужно. Я вызову такси, – предложила она. Боб напрягся, но не возразил. Она махнула рукой. Такси будто этого и ждало. Сели, проехали два дома, остановились. Заплати ему, – тихо попросила она. Боб ткнул таксисту десятку. Тот весело поблагодарил. Таксист его почему-то успокоил. Мог же завезти за город, – подумал Боб, – и там расчленить. Я бы, по крайней мере, так и сделал. За китайским рестораном нырнули в ворота, прошли двором, обошли блестящие металлические баки с мусором. Поднялись по ступенькам, отворили тёмные неприметные двери. При входе на стульях сидели два охранника. Скользнули недобрыми взглядами, вернулись к своей беседе. Она выхватила у одного из них ключ, потянула Боба по крутой лестнице наверх. На стенах висели красные фонари, пол был застелен белым лохматым ковром. Напоминало фотолабораторию. Особенно запахами. Прошли в конец коридора, она отперла дверь, зашла первой, он протиснулся следом. В комнате было сыро и полутёмно. Слева стоял небольшой столик, справа темнела огромная кровать с какими-то безвкусными деревянными завитками, шёлковыми покрывалами и другой хренью. Похожая кровать стояла в спальне дяди Алекса, – внезапно вспомнил Боб, и стало ему от этого воспоминания ещё тоскливей. Приоткрытая сбоку дверь вела в ванную комнату. Там горел свет, висели чистые полотенца. Она сразу же принялась распоряжаться, как приветливая хозяйка. Значит так, – сказала она, – ты хочешь в душ? Третьи сутки, – ответил Боб. Хорошо, – согласилась она, – дай мне немного денег, я куплю алкоголь. Здесь нужно покупать алкоголь, – объяснила. Какой алкоголь ты будешь? Есть что-нибудь польское? – поинтересовался Боб. Узнаю, – пообещала она, пряча деньги. – А что у тебя с носом? – отреагировала на простуженное сморкание Боба. – Наркотики? Бокс, – объяснил Боб, – повреждена переносица. Она молча развернулась и ушла.

Конечно, она не вернётся, – думал он, лёжа на кровати и разглядывая тени на потолке, – конечно, она давно оставила этот дом и растворилась в неведомых далях. Вероятно, я никогда больше ее не увижу. Конечно, при встрече я её просто не узнаю. Мэм, мэм, где ты теперь? Зачем завлекла меня на эти обжигающие простыни? Зачем бросила меня посреди этой душной ночи – без любви, без сочувствия, даже без алкоголя?

Двери тихо отворились, и она проскользнула внутрь. Как ты тут? – спросила. – Что душ? Работает, – коротко ответил Боб. Она не поняла и протянула ему его стакан, полный золотой отравы. Если не умру – найду бессмертие, – подумал Боб и выпил. А дальше она взялась за дело. Взялась азартно, но было в этом азарте что-то механическое, что-то декоративно-оформительское, неутешительное и полностью бесперспективное. Во-первых, она заставила Боба лечь и не двигаться, вообще складывалось впечатление, что она боялась его активности, боялась его способности самостоятельно передвигаться, насторожённо следила за его выражением лица, прислушивалась к клокотанию в его горле, осторожно прощупывая – как бы между прочим, будто для его же удовольствия – карманы его безумных шортов: нет ли там каких-либо психотропных веществ или, на крайний случай, холодного оружия. Во-вторых, она сразу же начала стонать. И это – не прерывая процесса! Стонала неустанно, упорно. На какое-то мгновение Боб почувствовал себя младенцем, которого укачивают в люльке. Даже приподнял голову, чтобы посмотреть, всё ли у неё в порядке. У неё всё было хорошо, в отличие от него: она старательно трудилась над ним, помогая себе двумя руками, будто добывала огонь из отсыревшего дерева. В конце концов тоже подняла голову, перехватила его взгляд. Тяжело остановилась, закинула назад упавшую на лицо прядь волос. Что, – спросила, – слишком много алкоголя? Да, – ответил разочарованно Боб, – и его тоже. Ну, послушай, – она отнеслась к делу ответственно, чем-то этот ковбой с ирландскими оленями на шляпе её таки зацепил, не хотелось отпускать его ни с чем, – давай так: подбрось ещё полсотни, разрешу подержаться за груди. Что разрешишь? – не понял Боб. Но она уже освободила свой фантастический космическо-синтетический бюст. И уже сотрясала им в сине-розовых сумерках этой фотолаборатории, и что ему оставалось делать. Доберусь в аэропорт зайцем, – подумал Боб. Мэм, – сказал тихо, но уверенно, – вот всё, что осталось. Здесь нет полсотни, но и я уже ничего не хочу, согласись. И она согласилась. Взяла его последние мятые купюры и снова стала работать, будто в последний раз, с твёрдым намерением не отступать до победного конца. А когда и это не помогло, снова оторвалась на мгновение и сухим (но таким бархатным, таким глубоким!)