Мойше только вздохнул. Что ж поделать, мальчик хорошо воспитан, и это действительно его родина. И потом, он полностью прав – чтобы найти хорошую работу нужно отслужить в армии. И потом, сейчас-то нет никакой войны. Так что можно не особенно беспокоиться. Ну да, террористы. Так ведь они повсюду, и для того, чтобы погибнуть, не обязательно служить в армии, такая уж это страна. Тут дети почти с пеленок учатся обращаться с мобильным телефоном, потому что каждый знает – если где-то рвануло, то нужно немедленно позвонить родным, сказать, что тебя там не было, ты жив и здоров. Да-да, такая это страна, и нужно служить в армии. Мойше смирился.

А потом была прощальная дискотека – мальчик пошел в клуб на танцы перед тем, как уйти в армию. И был террорист-смертник, обмотавшийся взрывчаткой, вбежавший в клуб, полный детей. И было семнадцать трупов мальчиков и девочек, которые веселились, забыв, в какой стране они живут. И среди них был старший сын Мойше. Молодой перспективный студент, к которому присматривались соседи, имеющие дочерей на выданье. Он так и не успел стать солдатом, как мечтал, он не защищал свою родину. Он погиб глупо, бездарно и бессмысленно, и Мойше пронзительно плакал над закрытым наглухо гробом.

– Я отдал все долги этой стране, – сказал Мойше. – Мы уезжаем. Я хочу, чтобы у меня все же были внуки. Остался только один сын, и я не отдам его.

Семья собралась в Канаду. Там не стреляют. Там можно спокойно жить и растить детей. Мойше мечтал о внуках.

Но перед тем, как окончательно покинуть пески Негева, он должен был приехать в ту страну, которая когда-то была его родиной. Мать умерла, и могилы звали будущего Майкла. Он должен был обеспечить уход за родными могилами, их нельзя было бросать просто так.

Майкл приехал среди зимы, в сугробы и блеклый солнечный свет, в печальные ветви берез, в снежные варежки елей. Он все еще не мог полностью ощутить себя Майклом – пуповина, привязывающая его к этой стране, рвалась с трудом, с болью и кровью. Там, в стране пальм и террористов, было проще. Вот только что жара и пальмы вместо елей. А так все было почти как дома. Русская речь, русские анекдоты, да друзья и родственники. Будто и не уезжал никуда. Ну, почти не уезжал… Канада – в этом было нечто окончательное и бесповоротное, и Мойше, становящийся Майклом, понимал это.

– По крайней мере там будет снег, – улыбнулся Майкл. В глазах его не было улыбки, лишь губы растягивались резиново. – Снег – значит, дома. Может, там будут и березы…

Он уже заказал гранитные плиты, которые должны были наглухо закрыть могилы. Никаких цветников, ничего. Только черный гранит и имена на нем. И все.

– Зато будет чистенько, – сам себе сказал Майкл. В душе свербило чувство недовольства собой, но черная дыра, холодная, с рваными краями, открывшаяся в сердце много лет назад, выбросила очередную порцию льдистого снега, и Майкл успокоился. Он сделал все, что мог. Больше ничто не удерживало его в этой стране. Ничто.

Майкл поднял голову и вновь посмотрел на беленые каменные стены церкви, вслушался в колокольный звон. В памяти всплыла румяная круглолицесть батюшки, зазвучал его голос. Черная дыра качнулась, дернула лохматыми волчьими краями, сыпанула льдом. Майкл мотнул головой. Теперь он понимал, что батюшка наверняка говорил о каких-то обрядах, и в самом деле, православных хоронят не так, как иудеев. Но круглолицый священник не понял, с чем пришел к нему измученный чувством вины молодой человек. Да он и не стремился понять. У него был трудный день, а церковь, нужно признать, от отреставрировал прекрасно. Майкл улыбнулся золоченому куполу, в котором плавились неяркие зимние лучи солнца. Да-да, прекрасно! Майкл даже понимал этого священника, в конце концов, он тоже человек. Только понимание запоздало. Все было поздно и безразлично. Кто вернет прошедшие годы? Кто оживит мальчика, покоящегося среди камней Иерусалима?

Майкл повернулся и пошел прочь от старой церкви. Вслед ему надрывался церковный колокол, словно пытался вымолить прощение. Но Майкл только сердито дернул плечом. Он больше не верил в обещания.

Миниатюра

Леонид АШКИНАЗИ

МЕТРО И НЕБО

На небе невооруженным глазом видно около трех тысяч звезд. Я вспомнил эту цифру в метро, в час пик перед кряхтящими эскалаторами на выход. Потому что вокруг меня было примерно столько же человек.

И еще, – подумал я, – мы так же мало знаем об этих людях, о том, что происходит у них в мозге, как мало знаем об этих же звездах и о жизни, которая может быть, есть вокруг них.

Уже стоя на эскалаторе и глядя на соседний эскалатор и людей, движущихся навстречу, я понял, что люди не только непонятны, но и недостижимы. Так же как эти, которых три тысячи на небе.

* * *

Ричард Фейнман назвал турбулентность «наиболее важной нерешенной проблемой классической физики». Когда Вернера Гейзенберга спросили, что бы он спросил у Всевышнего, если бы ему предоставили такую возможность, он ответил: «Я спросил бы – почему относительность? И почему турбулентность? Думаю, на первый вопрос был бы ответ». Я не такой физик, как эти двое, и если бы мне представилась возможность… я спросил бы – скажи, Ты создал людей, чтобы я понял, как недостижимы звезды, или создал звезды, чтобы я все-таки понял, как недостижимы люди?

Переводы

Анатолий БЕЛИЛОВСКИЙ

НЕ ВЛАСТНЫ ГОДЫ

Старые люди двигаются не спеша. Коленный сустав может замечательно работать сегодня, а завтра выйти из строя. Легкий поворот может превратить колено в сплошной клубок жуткой боли.

Пожилым людям необходимо помнить о таких вещах.

– Выглядишь отлично, – сказал Боб, не поднимая глаз и пережевывая что-то зубными протезами.

В свое время Боб был хорошим нападающим, но так и не научился обманывать вратарей. Он всегда смотрел туда, куда собирался бить. Так что в итоге я перешел в профи, а Боб занялся страховым бизнесом.

– Честное слово, отлично, – добавил Боб. Смесь блюд, украшавшая его галстук, ни в чем не уступала смеси чувств, отражавшихся на его лице: скованная виноватая улыбка, жалость в наклоне головы, слабая тень злорадства в птичьих лапках морщин вокруг глаз.

Я знал, что выгляжу ужасно: опущенные плечи, шаркающая