– Какая это улица?

– 68-я.

Полицейский думал, затем округлил рот трубочкой. – Это та улица с магазинчиком на углу.

– Именно так.

– Да-а, – рассеянно рассматривая стол, припомнил он, – это скверная улица. – Он поднял глаза. – Вам нужен врач или вы можете говорить?

– Я могу говорить. Со мной все в порядке, спасибо.

Формулируя вопросы, полицейский изучал край стола. Ньюмен смотрел на его широкое ирландское лицо. – Сколько из ваших живет на той улице? – полицейский начал пробовать разрабатывать план.

– О чем вы? – едва слышно прошептал Ньюмен.

– На этой улице, – еще раз сказал полицейский. – Сколько из ваших там живет?

– Ну, – облизывая губы, сказал Ньюмен… и умолк.

Подняв глаза, полицейский дожидался показаний. Мистер Ньюмен внимательно рассмотрел его лицо в поисках малейшего следа враждебности, но ничего не обнаружил. Он почувствовал, что если он поправит того, потому что на самом деле он не был евреем, это не будет трусостью. Но офицер решил, что он еврей и теперь казалось, что опровержение этого было отречением и осквернением его собственной недавней очищающей ярости. Он стоял, собираясь отвечать, и искренне желая мгновенного разряда молнии, который бы огненным ударом уничтожил деление людей на группы, и изменил их так, чтобы для них было неважно какого они рода-племени. Это больше не должно быть важно, заклинал он, хотя в его жизни это когда-то было чрезвычайно важно. И так, будто эти слова навсегда соединят его с совсем недавней яростью и навсегда отделят от тех, кого он теперь ненавидел, он сказал,

– Там, на углу, живут Финкельштейны…

– Только они и вы? – перебил полицейский.

– Да. Только они и я, – сказал мистер Ньюмен.

Потом он сел и полицейский, выбрав один из множества карандашей перед собой на столе, начал записывать его заявление. Рассказывая, мистер Ньюмен чувствовал, как будто он избавлялся от тяжести, которую почему-то долго-долго нес на себе раньше.