Он стоял, качая головой.

Но на следующее утро все стало выглядеть иначе. Как будто что-то произошло с ним за время сна.

Одеваясь, он еще раз ощутил свое любимое чувство независимости и самодостаточности. Открывая перед Гертрудой входную дверь, он обратил внимание на то, что мусорный бак стоит на месте, и пошел по улице вместе с женой с таким видом, будто иначе и быть не могло; он раз и навсегда отказался от участия в каких-либо состязаниях.

И если, проходя мимо газетной раскладки, он ощутил некоторое смущение из-за того, что не купил газету, это было скорее последней каплей из пустой тыквы, чем первой из той, в которой только сейчас обнаружилась трещина. По его мнению, осталось только уладить с Гертрудой, – она стояла, дожидаясь, когда он опустит пятак в турникет, и по поднятым бровям и неоднократным вздохам ему все было понятно.

Так проходили дни, и они разговаривали, как будто в горле застрял камешек. Он отметил отсутствие разговоров о пустяках, понимая, что она ждет, когда он признает свою ошибку. Но у него был безопасный дом и когда она поймет это, то обрадуется и будет счастливой с ним за запертой дверью.

Однако немного позже, реальность, подобно какой-то тайной луне бесшумно пересекла его горизонт, и повисла прямо перед его глазами. И он понял, что тоже ждет, ждет нападения.

Во второй раз мусорный бак опрокинули не так грубо, как в первый, однако он знал, он знал, что это еще не все, и он знал, что в покое его не оставят. Не потому, что вокруг него произошли какие-то изменения, но потому что изменился он сам. В эти напряженные дни в отношениях между ним и его женой, город продолжал придавать его душе новые очертания. Подобно идущему вдоль берега течению он безмолвно размывал его сознание по краям. Это не было чем-то вроде происшествия, дразнящее воздействие никогда не обретало очертаний события. Просто он начал жить в состоянии ожидания, в то время как тело проводило его через повседневные дела. Утром – на работу, в полдень – на обед, вечером – домой. Много вечеров он провел с Гертрудой в ресторанах, они немного чаще ходили в кино, а однажды в субботу вечером, пытаясь развлечься, они прокатились вдоль реки на автобусе с Пятой авеню. Но ничто не облегчало этот гнет, потому что куда бы он ни посмотрел, он видел новые очертания, и слышал звуки, которые никогда прежде не были знакомы его ушам. Часто, идя в толпе, он слышал позади себя разговор и замедлял шаг, чтобы послушать его. Потому что сзади донеслсь »-рей-« и он должен был знать, к чему относится этот слог и, пытаясь следить за ходом беседы, он замечал, что его сердце немного вздрагивало, и требовалось некоторое время, чтобы оно снова успокоилось.

Когда на улице к нему приближался обыкновенный выпивоха, он напрягался и становился неуклюжим. В былые времена он и без стычки обязательно отстоял бы свое достоинство и позвал бы полицейского, чтобы тот занялся хулиганом, но теперь он не знал точно какими правами он может воспользоваться, если обидчик назовет его так при полицейском. Теперь он был в недоумении относительно своего места в городе. Считать себя просто обыкновенным гражданином? А что если он попадет на полицейского, который не увидит в нем соплеменника и решит, что он из тех, кто вместо того, чтобы защитить себя самому, всегда прибегает к закону? По своей прошлой жизни он помнил свое собственное отношение к таким простакам. Однако если он защитит себя сам, пока пьяный будет продолжать выкрикивать это отвратительное слово, разве может он рассчитывать на сочувствие прохожих? Как же можно бороться в одиночку, в таком невыносимом одиночестве?

Теперь, когда дни проходили так размеренно и с таким кажущимся спокойствием, его рассудок попал в тупик, но сознание не может стоять на месте и оно работало только в одном открытом для него направлении – тщательнейшем препарировании насилия. Случалось, что он приходил в себя в самом неподходящем месте, осознавая, что сжимает кулаки, как будто участвует в кулачной драке. Его начали тревожить вопросы на жестокие темы. Как сильно нужно ударить человека, чтобы сбить его с ног? Может ли он ударить человека в подбородок и при этом не повредить себе руку? Хватит ли у него сил, чтобы сбить человека с ног? Он перемещался по городу обычными маршрутами, а город стал новым для него и чувство собственного достоинства всегда было с ним, требуя воздать ему должное.

И это нарушило свойственное ему внутреннее равновесие, отяготило его новой тайной чертой характера. Он больше не мог просто зайти в ресторан и безмятежно сесть поесть. Высокие и широкоплечие блондины, от которых, как он себе представлял, его внешность отличалась особенно сильно, нарушали его душевный покой. Когда случалось, что такие люди садились где-то рядом, он ловил себя на том, что всегда разговаривает особенно тихо и избегает повышать голос. Прежде чем взять что-нибудь на столе, он подсознательно проверял, что, протянув руку, ничего не опрокинет. Разговаривая, он держал руки под столом, хотя раньше всегда помогал себе жестами. По мимолетным взглядам, по тому, как люди отводили глаза, он пытался понять, как себя вести, потому что несмотря на постоянные напоминания себе, что начинает слишком болезненно на все реагировать, что на самом деле девять из десяти человек его не замечает, он так и не научился определять, что говорилось без умысла, а что имело двойной смысл и предназначалось для его ушей. И он чувствовал, как его жизнь становится все напряженнее. Часто, чтобы не дать повод подумать, что он скуп, он оставлял большие, чем обычно, чаевые и бывал щедро вознагражден широкими улыбками официанток. Он больше не позволял себе возиться перед кассиром, пересчитывая сдачу – прежде, он всегда так делал, но теперь – никогда. Город, люди вокруг него, каким-то образом окружали его своими мимолетными взглядами – на улицах и в общественных местах он больше не чувствовал себя таким, как все. То, что он всю жизнь делал как не-еврей, его самые невинные личные привычки, превратились в признаки чужой и порочной сущности, сущности, которая медленно, и, как он чувствовал, неумолимо ему навязывалась. И где бы он ни был, он всегда старался утаить эту сущность, отвергая ее любым известным ему способом, одновременно отрицая, что обладает ею. У него было ощущение, как будто он постоянно живет возле опор подземки, потому что он продолжал попытки определить, сколько же людей на самом деле стояло за этими насильственными надписями на них. Эти тайные газеты, как он когда-то их называл, истинное сознание миллионов, неопубликованное общественное мнение. Но даже тогда он не представлял, сколько на самом деле тех, кого ненавидят. Сколько придет ему на помощь на этой улице? Сколько дома, в его квартале? Сколько бы вышло ради него в темноту тем вечером?..

Мистер Ньюмен долго ждал когда опадут листья и включат отопление. Как северянин, он предвкушал смену времен года, как время обновления и изменений, однако освежающий зимний холод содержал ответов не больше, чем тот вечер, когда его выставили из зала.

Тем не менее, приход этой зимы затронул в нем незнакомую тихую струну. В этот раз налетевшие ветры стали слабым и все же непроходимым укреплением вокруг него, природной силой, которая не выпускала людей на улицы и надежно заключила их в рамках благоразумия семейной жизни. Он никогда не думал о зиме с такой точки зрения, и ему нравилось возникшее от этого ощущение. Город и квартал прижались к своим теплым радиаторам и оставили его в покое рядом с собой.