– Ну, они сами умеют, ты же знаешь. Находят меня сразу и расспрашивают, что было и что будет. Они вечно тут шастают, от них никуда не деться. Ты себе пошел в город, в свой дом, а меня туда не пригласил. Что остается делать бедной мавке?

– Уходи отсюда. Уходи подальше.

– А кто тебя предупредит? Я хоть им все рассказывала, но и тебя всегда предупреждала. – Руська возмущенно шмыгнула носом.

– Дура ты, Руська. Если бы ты их не предупреждала, давно бы уже поймали мы ведьму.

– Поймали? Матвей, это ты дурак. Твой прадед поймал бы, я знаю. – Руська возмущенно махнула рукой. – Твой прадед Стефан смог бы справиться. А Вивчары – нет. Вивчарам не одолеть тех ведьм. И главную не одолеть. Ее нынче никто не одолеет.

– А ты знаешь, кто это?

Матвей попробовал схватить Руську, но мавка увернулась и перемахнула через забор. Несколько ловких и бесшумных прыжков, и Руська уже стоит на старых, заросших травой грядках и возмущенно качает головой.

– Конечно знаю. Но не скажу ни за какие конфеты. Ты должен сам найти, ты же внук ведьмака! Это тебя напрямую касается, это твое прошлое. Это из-за тебя все происходит. Стефан первый начал, а тебе расхлебывать, правнук ведьмака.

И Руська скрылась в гуще леса.

Вот же противная девчонка. Наверняка она все это время знала, кто главная ведьма. Знала и молчала.

Матвей направился к дому, открыл дверь и прислушался. Тут было тихо. Прадед Стефан защитил свои владения печатью рода, и только прямые потомки могли попасть в хижину, поэтому бояться и ожидать подвоха не следовало. Но и медлить не стоило.

О том, что Руська разбалтывает все ведьмам, Матвей догадывался. Больше-то некому, по большому счету. Не Вивчары же рассказали о предстоящих облавах, не Жнец же предупредил ведьму, что ночью в лес нагрянет облава от Вартовых. Мавки непостоянны и бестолковы, так всегда говорил дед Стефан.

Итак, за работу.

Карта кланов находилась в одном из сундуков, Матвей знал, где искать. Совсем скоро, смахнув пыль со стола, он расстелил огромный, слегка пожелтевший лист ватмана. Прадед Стефан проделал огромную работу, схематично изобразив каждое семейство в виде дерева с именами и фотографиями.

Семейство Луш нашлось сразу. Три брата. На тот момент, когда Стефан создавал родословные древа, обязанности Жнеца исполнял старший из них. Средний уехал в Европу и остался жить там. Младший родил пятерых сыновей. Фотографии мальчишек были сделаны в начале двухтысячных годов на пленку, поскольку цифровые фотоаппараты тогда еще не были так распространены. Немного размытое фото десятилетнего Григория Матвей рассматривал долго и внимательно. После почесал нос, чихнул (пыли в дедовой хижине было несметное количество). Торопливо свернул ватман с родовыми именами и фотками и убрал назад, в сундук. Пусть лежит там, это самое лучшее место для подобных вещей. Внезапно взгляд Матвея наткнулся на бумажный листочек, небольшой оборвышек, прикрепленный к крышке сундука.

Листочек был такой желтый, что сомнений не оставалось – ему лет пятьдесят, если не больше. Написано на польском, Матвей быстро разобрал слова.

Почерк четкий, ясный, но не прадедов. Кто это писал? Неужели отец прадеда? Тогда записке гораздо больше, чем пятьдесят лет. И почему прадед Стефан ее сохранил?

И что значит «Скарбник становится нагл и болтлив»? Разве котяра умеет разговаривать? В том, что он наглеет, Матвей не сомневался, но способность разговаривать котам несвойственна. Вроде как.

Закрыв крышку сундука, Матвей поторопился выйти наружу. Солнце уже клонилось к западу, лес темнел и хмурился на глазах. Ветер крепчал, и даже запахло дождем. Пора было отправляться домой.

Теперь он знает кое-что нужное. Но вот какие выводы сделать из этих знаний?

В тот же вечер Матвей позвонил Мирославе и попросил прийти. Сказал, что она нужна срочно и никаких отговорок он не потерпит.

– Выходи прямо сейчас, я тебя жду уже у подъезда, – сказал он.

– Ты с ума сошел? – лениво спросила Мирослава. – Знаешь, сколько времени?

– Выходи. Это срочно. Это касается Григория Луши.

– Ладно. Уже надеваю джинсы. Завтра выписывают мою сестру, я должна быть дома, помогать матери.

– Будешь. Завтра. Скажи, что сегодня заночуешь у меня.

И Мирослава согласилась.

Материну вазочку с маками я разбила, когда мне было лет пять, наверное. Пустяковый поступок, за который сейчас не ругают детей. Но мать налетела на меня с руганью, тряхнула и возмущенно проорала в лицо, что я безрукая лентяйка, ничего не могу сделать как следует и никогда ее не слушаю.

– Сколько раз говорила, чтобы ты не ставила посуду на край стола! – надрывалась мать.

Я глазела на нее и молчала, и этот мой молчаливый взгляд, видимо, окончательно вывел ее из себя. Она схватила меня за руку и выволокла из квартиры.

Была зима, уже наступил вечер. В нашем подъезде почему-то не горела лампа, и на лестничной клетке царила темнота, слегка разбавленная слабым светом фонарей во дворе.

– Постой тут и подумай, негодница! – велела мне мать и захлопнула дверь.

Я осталась в темноте. И мне было только пять лет.

Нет, я не орала и не стучала в дверь, стояла, прижав ладони к груди, и чувствовала, как тьма обтекает меня, захватывает и заполняет. В свои пять лет в темном подъезде я вдруг абсолютно точно поняла – с потрясающей проницательностью, свойственной только детям, – что моя мать меня не любит. Я раздражаю ее, нервирую, возмущаю. Ей хорошо, когда меня нет рядом, и, что бы я ни делала, она всегда будет злиться. У нее не найдется для меня доброго слова и ласкового взгляда.

Моя мать меня не любит, и никто меня не любит. Никто в целом свете.

И тогда я решила, что тоже не буду никого любить. Дрожа и изредка всхлипывая, я чувствовала, как уходит из сердца страх, потому что бояться вдруг стало нечего. Тьма проникла в меня и заполнила пустоту, что всегда была в моем сердце. Я уже не боялась, потому что темнота – это теперь я сама.

Богдан писал мне обычно по вечерам. Пара ничего не значащих строчек в «Вайбере», вежливые вопросы о том, как чувствует себя моя сестра. Я отвечала скупо и предельно вежливо. Не было настроения выяснять с ним отношения. Стало вдруг безразлично, с кем там встречается Богдан, и сам он казался пустым и ненужным.

Я действительно не любила его и теперь терзалась мучительными сомнениями, не зря ли навлекла на Снежанку беду.