Иногда приплывал на городской пляж Ялты и запросто беседовал с отдыхающими.

Однако его простоватость очень скоро стала предметом насмешек молодых и продвинутых шестидесятников. Плебейство лидера противопоставлялось уточенной публике, а в широком смысле – культуре интеллигенции. В. Аксенов описывает знаменитое посещение Хрущевым выставки в Манеже: «Плебей, поперек себя шире, с багровой круглой физиономией, с походкой откормленного гуся, был в безобразном настроении. Прошло меньше двух месяцев с того дня, когда плебей просрал противостояние президенту, заокеанскому денди, известному в его стране под именем Камелот. У ентого буржуя нервишки-то оказались покрепче, чем у большевичка. Да и разведка у него оказалась похитрее: убедительно показала, что у нас еще кишка тонка шельмовать мирового жандарма…» (104) Ну, и так далее, в пошлом частушечном стиле… Так ли так прост был «плебей» Н. Хрущев, как его описывает эталонный шестидесятник В. Аксенов, – еще вопрос. Хотя можно предположить, что нарочитая простоватость Хрущева помогла выжить ему среди схваток кремлевской элиты, где его всерьез никто не воспринимал, и выработать особый взгляд на мир, позволивший запустить в стране стремительный процесс десталинизации.

Десталинизация. Как много в этом звуке… Писатель, диссидент А. Зиновьев вспоминал: «Один из пунктов моего мальчишеского антисталинизма заключался в следующем риторическом вопросе: кто дал Сталину право распоряжаться мною?! На него следователь на Лубянке дал мне такой риторический ответ: народ! Я рассмеялся: мол, я такой демагогией сыт по горло. “Ты, сопляк, – спокойно сказал следователь, – не знаешь еще, что такое народ и что такое власть. И запомни: выражение “враг народа” – не пустышка для пропаганды и не абстрактное обобщение, а точное и содержательное понятие, отражающее сущность эпохи. Тот, кто восстает против Сталина, восстает против народа. Он есть враг народа. Мы, органы, лишь выражаем волю народа. Врагов народа мы караем. Ты еще молод и глуп. Таких мы воспитываем. И защищаем от гнева народа”. Потом, скрываясь от органов и скитаясь по стране, я присматривался к власти и к народу. Мне достаточно было всего несколько месяцев, чтобы понять, как прав был тот мой первый следователь» (105).

В какой-то мере в народном сознании Сталин и стал тем воплощением доброго, справедливого царя, которого оно жаждало. Жизнь красных бояр, массы партработников, бюрократов, кружащейся вокруг них старой и новой интеллигенции народ видел и оценивал во всей ее неприглядности. Но высший идеал Справедливости, ради которой и творилась Революция, Гражданская война, существовал как бы объективно, персонифицируясь в образе Сталина-Царя, наследника Ленина-Христа.

Массовое сознание наделяло его высшими добродетелями, представляло носителем строгой справедливости, неустанным радетелем за народное благо. Десятки свидетельств описывают восторженное отношение народа к вождю, имевшее мощное подтверждение в реальных достижениях молодой Советской республики. К. Симонов вспоминал о своей юности: «К этому кругу “хорошего”, связанного в нашей жизни с тогдашними представлениями о Сталине, относилась еще и Арктика – спасение экипажа “Челюскина”, высадка на Северном полюсе Папанина с товарищами, перелеты Чкалова и Громова. За организацией всего этого, за всеми этими смелыми предприятиями в нашем ощущении стоял Сталин, к нему приезжали, ему докладывали об этом» (106). Эффективными пиар-акциями оставались демонстрации трудящихся и парады на Красной площади, когда вожди выходили к своему народу общаться воочию. Рапорты подтверждали мудрость правящей верхушки и преданность народа, исполняющего предначертания. Парады – силу строя и мощь страны, которой можно гордиться. Осознание принадлежности к великой и могучей стране, с одной стороны, рождало чувство гордости за нее и за себя, с другой, – скрашивало многие трудности бытия.

Главное отличие человека традиционного, крестьянского общества, – способность придавать священный смысл многим обыденным, с точки зрения либерального общества, вещам. Вследствие этого огромное значение здесь приобретает авторитет, не подвергаемый проверке рациональными аргументами. Но в западном «гражданском обществе» проверка и разрушение авторитетов являются не только нормой, но и важнейшим принципом бытия, вытекающим из самого понятия свободы и демократии. Культ личности Сталина является полнейшей антитезой принципов «гражданского общества». Хотя, по сути, именно Сталин насаждал антиреволюционные порядки правильного государственного устройства.

Царь должен быть строгим (крестьянину это было понятно, поскольку и свое хозяйство крепкий мужик держал в кулаке), но справедливым. «Справедливым», то есть наказующим «несправедливость» – подлое предательство «боярами» всенародного дела борьбы за «волю». И, конечно, царь щедрый к праведным. Рабочих и колхозников, ставивших рекорды, «красный царь», как и должно, осыпал медалями, орденами, звездами Героев, депутатскими мандатами. Талантливых конструкторов и академиков одарял имениями. Писателям и поэтам, прославлявшим «великую сталинскую эпоху», разрешал поездки за границу. Композиторам и артистам, сочинявшим и исполнявшим любимые мелодии вождя, он даровал автомобили, совершенно недоступные рядовым гражданам…

Широко известна переписка Сталина со многими гражданами Страны Советов, из чего агитпроп не делал секрета, наоборот, многие письма получали широкую огласку. Простота, доступность – вот, что отличало новоявленного народного царя в глазах народа, и делало его царем идеальным[62]. К. Симонов: «В своих выступлениях Сталин был безапелляционен, но прост. С людьми – мы это иногда видели в кинохронике – держался просто. Одевался просто, одинаково. В нем не чувствовалось ничего показного, никаких внешних претензий на величие или избранность. И это соответствовало нашим представлениям о том, каким должен быть человек, стоящий во главе партии» (107). Даже скептично настроенные сограждане не могли не отдать должное его популярности. Е. Булгакова рассказывает о появлении Сталина в театре: «Это всё усиливалось и, наконец, превратилось в грандиозные овации, причем Правительство аплодировало сцене, сцена – по адресу Правительства, а публика – и туда, и сюда.

Сегодня я была днем в дирекции Большого, а потом в одной из мастерских и мне рассказывали, что было что-то необыкновенное в смысле подъема, что какая-то старушка, увидев Сталина, стала креститься и приговаривать: вот увидела все-таки! что люди вставали ногами на кресла!» (108).

Огромный запас популярности помог ему сохранить авторитет и власть даже после таких ударов, когда другие режимы рассыпались в прах. Люди просто верили его слову. Видный дипломат И. Майский вспоминал: «Однажды, сам не знаю, откуда взялась у меня смелость, когда зашел разговор о начале войны, я решился спросить: “Товарищ Сталин, в своем знаменитом выступлении на Красной площади седьмого ноября сорок первого года вы сказали, что враг не так силен, как это кажется некоторым перепуганным интеллигентикам и что пройдет несколько месяцев, полгода, может быть, годик и Германия лопнет под тяжестью своих преступлений. Какие были тогда для этого основания?” У Сталина было, видимо, в этот момент благодушное настроение и он, как-то иронически на меня посмотрев, не спеша, ответил: “А никаких оснований, товарищ Майский, у меня не было. Просто надо было как-то подбодрить людей”» (109).